Небоскребы покамест были пусты, огорожены бетонными заборами и освещены лишь водруженными на эти заборы прожекторами. Но Пако знал… интуиция подсказывала ему, что очень скоро внутри этих зданий разместятся офисы крупных штатовских корпораций. Тех, которые, собственно, и оплатили переворот почти годовой давности.
На центральных улицах стало больше света — не только от фонарей, но и от неоновых реклам, а также от вывесок недавно открытых торговых центров — от многочисленных, ярких и красочных надписей на английском языке. На ненавистном Пако языке убийц и захватчиков.
Выглядел центр города не в пример симпатичнее и благополучнее, чем при Валадесе. И все же парадный фасад не мог обмануть Пако — успевшего увидеть и обратную сторону этого благополучия. В виде заброшенных, заколоченных маленьких магазинчиков — во многие из которых Пако захаживал и не по разу. А также в виде пьяных и грязных горожан, спящих подле этих магазинчиков… которые, видимо, когда-то были местом их работы.
А вот кварталов бидонвилей на окраине уже почти не было. Впрочем, Пако не обольщался: ни сами бидонвили, ни их несчастные обитатели, скорее всего, никуда не делись. Наверняка эти постройки — отнюдь не украшающие ни один населенный пункт, просто-напросто перенесли за несколько километров от черты города. А то и еще проще — снесли. Оставив жителей трущоб возводить себе новые жилища подальше от столицы.
Патрулей янки — на «хамвиках» и с пулеметами, видно не было. Зато на городских улицах стало заметно больше обычных машин. Да не абы каких — эти сияли глянцем заводской покраски, а свет уличных фонарей отражался на их тонированных стеклах. Что уж там говорить — к примеру, «железный конь» Пако даже до воздушной атаки выглядел бы на их фоне ржавой развалюхой. А уж теперь… теперь это корыто на колесах наверняка уже разобрали на металлолом. Вкупе с пикапом Мартинеса…
Казалось, эти автомобили, новые и красивые, прямо указывали на благосостояние их владельцев. И Пако вроде бы и не прочь был поверить, что по крайней мере столичные жители в большинстве стали жить лучше. Вот только город уже не был тем Сан-Теодоресом, который Пако знал с детства и который покинул почти год назад.
Прежнего духа маньядской столицы как не бывало. Сан-Теодорес словно превратился во что-то другое, переродился… а может, попросту умер. Умер — а его труп жрали и топтали те, кто еще был жив. Начиная от глупых недалеких людишек в глянцевых машинах — и кончая пресловутым Советом с дель Гадо во главе. Жрали, наслаждались… думая, будто на их век хорошей жизни хватит.
А умер этот город явно не своей смертью. Его убили — те, кто в принципе привык убивать: хоть города, хоть людей.
«Вот только меня вам не убить», — подумал Пако со злостью и зашагал решительнее и быстрее.
Эта фраза, сказанная про себя, не была ни метафорой, ни бравадой. Уж в чем-чем, а в ее буквальном смысле Пако Торрес был уверен, как в сменяемости дня и ночи.
Равно как и в цели своего прихода к наряженному и подкрашенному трупу Сан-Теодореса.
Разумеется, в отряде Ларгоса слышали ту злополучную передачу. То обращение, породившее в головах многих повстанцев ложную надежду, а в самом движении — раскол. И принесшее многим участникам этого движения преждевременный конец. Который был отнюдь не «хэппи-эндом» — невзирая на происхождение его «авторов».
Отряд Ларгоса располагал мощным радиоприемником на батарейках. С его помощью повстанцы хоть как-то скрашивали свой досуг между вылазками, а также слушали новости о событиях в мире. Последние редко оставались без комментариев Генерала — саркастических и, порой даже ругательных. Не преминул командир отряда отозваться соответствующим образом и об обращении дель Гадо.
Вот только ситуацию это не спасло ни на йоту.
Участники отряда возроптали — немедленно вспомнив о тяжелых условиях существования, об отсутствии элементарных благ цивилизации, о скудной (и нередко нерегулярной) кормежке. Шквал этих упреков обрушился на командира, как будто именно Ларгос был виноват в тяжелой участи своих бойцов. Как будто по его вине (а не до присоединения к отряду) они были лишены вышеупомянутых благ.
Остаток дня прошел в бессмысленных перебранках — пока наконец Ларгос не объявил о своем решении. Он сообщил, что любой желающий волен в любой момент покинуть отряд и идти на все четыре стороны. Хоть под властную руку дель Гадо с его штатовскими патронами — а хоть и к дьяволу в пасть.
Генерал напомнил, что участие в отряде — дело сугубо добровольное, что он сам никого не принуждал и под дулами к себе не вел. Что те, кто совсем недавно считались его верными соратниками, сами и по собственной воле пришли в отряд. Проще говоря — сами напросились. И коли уж он, Ларгос, не особенно возражал против их принятия — он тем более не будет препятствовать уходу. В конце концов, в таком деле, как нажимание на курок, незаменимых точно не бывает.
В итоге с Генералом осталось лишь несколько человек — тоже бывшие военные, судя по выправке. Остальные (примерно девять из десяти бойцов отряда) отправились к ближайшему лагерю для раздачи гуманитарной помощи. Ушел и Пако — невольно поддавшись общему настроению.
Вышеупомянутые лагеря были организованы под эгидой ООН вскоре после прихода к власти дель Гадо. Предназначались они вроде бы для благородной цели — помощи гражданам Маньяды, страдающим от голода и болезней. Вот только сколь либо заметно облегчить их участь эти лагеря были не в силах.
Положение народа Маньяды становилось день ото дня все более бедственным, к лагерям тянулись все новые толпы страждущих; подачек же, выделяемых ООН, просто не могло хватить на всех. Многие из маньядцев, ставших беженцами в своей стране, даже поселялись подле лагерей гуманитарной миссии. Так что лишь редкий лагерь не был окружен целыми импровизированными поселениями — из палаток и собранных наспех лачуг.
Но в тот день, что удивительно, ни палаток, ни лачуг не было, но бывшие соратники Ларгоса не придали этому значения. Они не знали о проведенной накануне зачистке… а также о трупах — сожженных либо сваленных в ближайшую реку. Равно как и о людях — что провели вышеназванную зачистку и готовились провести еще одну.
Бывшие повстанцы шли покорно и не раздумывая — точно бараны на бойню, а вовсе не разумные существа. Вереницей проходили они через единственные ворота лагеря — за которыми оказывались в ловушке, наедине отнюдь не с профессионально-заботливыми сотрудниками миссии. Ибо ооновских «тюфяков» заблаговременно выдворили и заменили на других людей. На тех, кто способен был заботиться лишь о самих себе, и тех, кто почитал за верх милосердия контрольный выстрел в голову.
Один за другим повстанцы укладывали на землю оружие, называли свои имена… и сами не замечали, как оказывались в прицеле снайперов и под дулами автоматов. И когда загрохотала стрельба — подавляющее большинство пришедших даже понять ничего не успело.
Кто-то упал, изрешеченный пулями. Кому-то пуля досталась всего одна — пущенная снайпером. Но, так или иначе, скопление людей, пришедших в лагерь, очень скоро превратилось в свалку трупов.
Подручные Пабло Хименеса (а за данный конкретный лагерь отвечали именно они) работали четко и слаженно. Работали, как высококлассные профессионалы — без брака и без промаха. Отрабатывали контракт. И ни один из повстанцев не остался обделенным своей порцией свинца. Другое дело, что даже пули способны были отнять не всякую жизнь.
Для кое-кого даже пули были пустяком — по крайней мере, для человека, пережившего удар ракеты «воздух-земля»…
Тогда-то Пако и понял все — когда выбрался из-под трупов боевых товарищей и уполз вон из лагеря-бойни; когда смотрел, как стремительно затягиваются раны от трех боевых пуль. Пако смотрел — и понимал… понимал истинное предназначение немудрящего амулета Колдуна. И причину, по которой он умудрился выжить после того удара; выжить, в то время как бывшая рядом Ирма погибла. И свое прямо-таки чудесное везение во время вылазок («ни единой царапины») — тоже понял.