Африканец сунул морду в хвост и уснул.
2
Они вышли в темноте. Город лежал за лесом, как притаившийся зверь.
— Только для осушения… — Падамелон сжимал неизменную бутылку. — Только ради сохранения жизни… Пей!..
Он протащились мимо железного хлама в коридоре, мимо пустых бочек и контейнеров с едой.
Вслед из-за глухой двери что-то вздохнуло.
— Покончим! — гремел Падамелон. — Одним махом. Тебе, дорогой, — Падамелон похлопал по стене. — Тебе! С-с-с! Тайна! Никто! Ни сном, ни духом…
Глаза у Падамелона были до странности трезвы, словно они вдвоем за час до этого не прикончили по бутылке горючей жидкости и не вели, поглядывая в угол под стену, пустые разговоры.
Болела голова, болело тело, свинцовый язык с трудом ворочался во рту.
Падамелон твердил:
— Да ненастоящие они. Ненастоящие. Даже не гниют. Запаха ведь нет… — И радостно запихивал в таз выползающую руку.
— Тогда откуда? — упрямо спрашивал Он и уже знал, что Падамелон-Теоретик нормальным языком ничего объяснить не может, не умеет. Но выдумывал такие словечки, которые тут же забывались, рисовал схемы и диаграммы, и вообще оказалось, что он, Падамелон, малость помешанный, ну и что, и что знает кучу того, о чем приходилось читать лишь в популярной литературе, когда ты, например, едешь в поезде и скуки ради выбираешь самую толстую и самую нудную книгу, чтобы только не глядеть от тоски в окно, заваливаешься на вторую полку и через пару страниц засыпаешь.
— Ну ты даешь! — твердил Он упрямо. — Смотри, даже псу противно.
Но Падамелон, не обращал на его слова внимания:
— Тихо, тихо ползли, улитка, по склону Фудзи, вверх, до самых высот! — Что это? — спрашивал он.
— Книга…
— Вредная! — делал заключение Старик. — Это те, которые вот там живут и иногда сюда забредают… Я начинал еще с Джеймсом Чэдвиком, — произносил он важно, — и был знаком с великим Резерфордом по Кембриджу. Я был специалистом по кваркам. Их существует целых шесть ароматов, и все разного цвета, ну да, впрочем, это неважно, потому что все интересное уже открыто в течение одной жизни, а потом наступает такое состояние, которое называется компрессией, — сколько не жмешь, давление возрастает, а результатов нет.
— По каким кваркам? — спрашивал Он.
Булькала жидкость. Рука из-под клеенки подавала какие-то знаки.
— Автор знаменитой формулы 414, - вдруг объяснял Падамелон. — Ось Вульфа!
Все неудачники находят оправдания собственным слабостям…
— Иди ты… — отвечал Он, — это ж было черти когда…
— А… вот именно, — важно соглашался Падамелон. — Но вот дожил и горжусь…
— Чем же? — спрашивал Он.
— Вот этим. — И стучал костяшками пальцев по лбу. — Кончилась наша песенка. Скрутится планетка, — и показывал кому-то кукиш, — вот так…
— Кто тебе сказал? — удивлялся Он.
— И так ясно, — отвечал Падамелон. — Чего рассуждать, перегруппируется и скрутится. Для нас времени совсем мало осталось.
— Куда ему деваться! — не верил Он.
Теперь они стояли снаружи, и морозистый воздух сгонял хмель.
Перила перед входом оказались смятыми, словно кто-то, не дождавшись, с досады ухнул ломиком, и железо закрутилось латинской буквой U.
Мне же идти надо, пьяно подумал Он, какого черта…
Вглубь просеки убегала свежевытоптанная тропинка, по которой ходят след в след, но все равно было ясно, — пробежала целая толпа, и оттуда в освещенный круг вопреки логике, привычной реальности, вдруг вплыл черный вопросительный знак и бесшумно растаял в воздухе — словно стек по невидимой поверхности.
— Не смотри… не смотри… — посоветовал Падамелон, перекрестился и запел козлиным голосом: "Отныне и присно-о… и вовеки веков-в…", подмигнул совершенно ясным глазом, и они побежали.
Африканец бодро подпрыгивал сбоку. Падамелон по-козлиному пел псалмы и вскидывал ноги, как засидевшийся заяц. Поверх шарахалась луна и голые кроны деревьев. В глубине, за сугробами, дергались призрачные тени. Ветки акаций цеплялись за одежду. Колко и больно хватался мороз, и они с Африканцем едва успевал за юрким Падамелоном. Потом внезапно все втроем вывалились на опушку и остановились. Светало. Дальше, за кромкой леса, начинался город. Порывы ветра доносили запахи стылого камня и давнишней гари.
Не любил Он эти города, хотя, говорят, кто-то и приспособился к жизни в них — вырастил в себе страх, поклонялся и верил ему — с лицами напереворот, с языками до плеч, с головами набекрень. Глупые, сытые, животные по сути, по природе.
Где-то за горизонтом вспучилось розовое марево и загрохотало.
Падамелон, кряхтя, сделал глоток и сунул в руки, что означало одно — "Пей!": "Теперь нас никто не охраняет". Где-то в складках разодранного бушлата булькал предусмотрительный запас.
— Ни к чему не прикасайся, ни к плохому, ни к хорошему, ни в душе, ни в мыслях, а главное — не думай! — твердил он, а то куда-нибудь врубишься, и тогда все — хана! Напейся и забудь! И никаких книжек, выкинь из головы! Только смотри и запоминай! Собачки — самые безвредные…
Африканец глядел с признательностью и обожанием.
Падамелон просто раздувался от важности:
— Как только притащим «Апельсин» для нашего "Мандарин…" с-с-с… — Прикладывал палец ко рту. — Так, считай, они у нас в кармане…
В голове смутно крутилась мысль: "А что если…" Он отгонял ее и слушал разглагольствования Падамелона.
— «Мандарин» работает, как воронка, стоит раз запустить… Все они тут же… Даже… без разговоров… А «Апельсин» нужен как стартер… — И тут начинал нести такую чушь, такую околесицу, что слушать не хотелось.
Кто-то словно нашептывал:
"Не верь… не верь… Ложь… ложь…"
В шерсти, с копытами, умеющими проходить сквозь и во вне… Неуловимое, невещественное, но живое, близкое, рассыпанное, разлитое во всем и во вся, родное, милое, забытое… безобидное, как котенок, и настырное, как… как… былые привычки…
Марево вдалеке уже гасло. Снова скатывалось в чернильную пустоту. Вот где разгадка, мелькнуло у него. Стоит ли? подумал Он. И ему захотелось плюнуть на все, развернуться и уйти.
Но Он сделал шаг и ступил на дорогу.
Шоссе оказалось расчищенным, словно ночью раза два по нему прошелся грейдер, сгребая на обочины сухие горы снега и оставляя за собой гладкую, укатанную дорогу, на которой ноги скользили, как по льду. Из-за леса выступили крыши зданий. Разве можно было знать, что таится? Некому создавать ни преданий, ни сказок. Облако, первозданная пустота? Быть может, город сам нуждался в чей-то помощи или защите? Он как умел общался и думал, быть может, о том, что влекло людей.
По таким дорогам обязательно должны ездить машины, думал Он, вышагивая по краю, где было не так скользко. Ездить туда-сюда, только чтобы не стоять на месте, не гнить на морозе или под солнцем. Где-то там, в глубине, где хранят остатки былых навыков, действуют по заученному тайные эскадры тайных надежд — мысли и литературные герои.
Утром привозят смену, разогревают мотор, тихо матерясь: "Мать вашу!..", отворяют тяжелые ржавые ворота, давят на акселератор и отправляются в путь. Тени прошлого:
"… — говорил Вольдемар. — У них там и фотоэлементы и разная акустика, и кибернетика, охранников-дармоедов понаставили на каждом углу — и все-таки обязательно каждый год у них какая-нибудь машинка да сбежит. И тогда тебе говорят: бросай все, иди ее ищи. А кому охота ее искать? Кому охота с ней связываться, я спрашиваю? Ведь если ты ее хоть краем глаза увидел — все. Или тебя в инженеры упекут, или загонят куда-нибудь в лес, на дальнюю базу, грибы спиртовать, чтобы, упаси боже, не разгласил… глаза завяжет… кто как… У одного документы потребуют…"
Падамелон периодически бормотал:
— Как придем… как доберемся…
Африканец подбегал к обочине и оставлял желтые метки на рваных комьях.
… нестись, выпучив глаза, или, наоборот, смежив веки, или нацепив темные очки, уверенно объезжая ямы на разбитой колее… Воображая, что цель только впереди. Сцепив зубы, давят гашетку на перекрестках, и, загнав в тупик, тайком попивают пиво, которое потом заедают таблетками, чтобы только не пахло, чтобы только не наткнуться на дырку в правах. Все, все: убогие, наивные, пьяницы и трезвенники, мечтающие о пустой бабенке на обочине, о сладострастии, о грехе без похмелья. Не ведающие, что за все надо платить, хочешь или не хочешь — преждевременной старостью и трясущимися коленками; и от этого мучающиеся катарами, несварением желудков, язвами, пустопорожними мечтами и вредными привычками. Все, все осталось — никуда не делось, как крошеные ледышки в холодной проруби, как…