Поэтому невольно взял капсюльный револьвер — один из первых экземпляров. Взвел курок. И заняв более удобную позицию, приготовился стрелять. Да, вопрос самовзвода нормально пока решить не удавалось. Но некое подобие Remington 1858 у него уже имелось.
Штучно.
С рамкой, изготовленной из латуни[1].
Но имелось.
Причем барабан откидывался вбок, что позволяло очень быстро менять заранее снаряженные барабаны. Их-то молодой граф перед собой и выставил.
Послышались приближающиеся шаги.
Несколько человек. И на слух — кто-то не из служащих заведения. У них всех другая обувь.
Подошли.
Остановились.
Раздался стук в дверь и голос администраторши:
— Лев Николаевич, к вам гости.
— Войдите. Не заперто.
Дверь беззвучно открылась и на дуло револьвера уставился Александр Николаевич. Нервно сглотнул. И вяло улыбнулся.
— Вы всех гостей встречаете пистолетом? Как вы так живете?
— Вашими молитвами… хотя нет. Моими. Со вчерашнего дня.
— Неужто вы обиделись?
— На обиженных воду возят. — пожал плечами граф, опуская пистолет и чуть отворачивая его в сторону, но курок не снимая с боевого взвода. — Нет, Александр Николаевич. Просто устал.
— Какой странный у вас пистолет. Никогда таких не видел.
— Это револьвер. Впрочем, на его разработку и изготовление я пока еще не получил высочайшего дозволения от вашего августейшего родителя. Так что его еще не существует в природе. То ли мой запрос где-то утонул в ворохе бумаг, то ли Николай Павлович не считает нужным производить в России такое оружие, то ли еще чего-то.
— Вы позволите взглянуть?
— Мы в мир принесем чистоту и гармонию… — начал Лев декламировать известное стихотворение Дмитрия Климовского, параллельно убирая револьвер с боевого взвода и, развернув стволом к себе, пододвигая по столу к цесаревичу… — Все будет проделано быстро и слажено. Так, это не трогать — это заряжено.
От дверей хохотнул Шипов.
— А вы поэт! — воскликнул Александр Николаевич, утирая выступивший пот рукой.
— Это не мои стихи. К счастью.
— Почему же к счастью?
— Наделать карточных долгов и умереть в дурной перестрелке — не верх моих мечтаний. А в нашей стране это уже почти что крепкая поэтическая традиция. Так что я, пожалуй, воздержусь…
Дальше они некоторое время беседовали про револьвер, который чрезвычайно заинтересовал цесаревича. В сущности, американский Colt он еще не видел и даже не слышал о нем. О «перечницах» тоже. Да и по пыльным коробам Оружейной палаты да Эрмитажа не лазил, выискивая старые образцы. Поэтому он держал первое в своей жизни многозарядное оружие, исключая двухстволки.
Ну и впечатлялся.
Вон как глазки блестели…
— Вы ведь специально ко мне шли, не так ли? Для чего? Могли бы вызвать. — наконец, вернулся в русло интересующего его вопроса Толстой, забирая револьвер.
— О вашей чайной столько слухов… как я мог пропустить возможность и не зайти в нее?
— Это отрадно слышать. — кивнул граф. — Но, простите, не верю. Понимаю, что вы снова обидитесь и я получу еще епитимью или чего похуже, но не вижу смысла вам врать в лицо. Оттого прямо и говорю. Вы зашли в чайную и сразу пошли ко мне, не уделив чайной и минуты.
— Лев Николаевич! — обиженно воскликнул цесаревич, но глаза его смеялись.
— А что Лев Николаевич? Вы еще скажите, что в Санкт-Петербурге большая часть Света не увлекается всякой мистикой, в том числе каббалического или спиритического толка? Я-то думал, что вы либерал, а оказалось, что «это другое».
— В каком смысле? — нахмурился цесаревич.
— В прямом. Это суть либерализма. Обычная тоталитарная секта. Если кто-то говорит что-то выходящее за рамки приятного ее носителями — ему нужно затыкать рот и наказывать. В либерализме приветствуется свобода слова, но для своих и своя.
— Лев Николаевич, у любого терпения есть пределы. — произнес с металлом в голосе цесаревич.
— Именно так, Александр Николаевич. Именно так. Поэтому я сижу и думаю — куда мне стоит переехать. Вот как прочел покаянные молитвы сегодня, так и начал размышлять. Россию я люблю, но и терпеть это все не желаю. К врагам России ехать не хочу, а другие страны настолько ничтожны, что я не знаю, чем там заняться. Классическая дилемма с выбором меньшего зла… Может в Парагвай отправиться и помочь иезуитам удержать там власть, заодно отбив у Аргентины выход в море? Ну и Уругвай присоединить, чтобы два раза не вставать.
Повисло молчание.
Тягостное.
— Лев Николаевич, давайте не будем спешить, — осторожно произнес губернатор.