Часть 2
Глава 1 // Капал прошлогодний дождь
— Выплюнь! Выплюнь, национальное достояние, слышь, Кроликов? Выплюни!
К/ф «Ширли-Мырли»
Глава 1
1846, март, 28. Санкт-Петербург
— Входите, Леонтий Васильевич. — доброжелательно произнес Николай Павлович, который находил в хорошем расположении духа.
Здесь уже присутствовали все. И военный министр, и морской, и министр внутренних дел, и цесаревич. Малый круг, так сказать. Не хватало только непосредственного начальника Третьим отделением[1], но он хворал и явиться не мог.
— С чего начать доклад, государь? — деловито поинтересовался Дубельт, раскладывая на столе несколько папок.
— Как дела обстоят со столичными сплетнями? — спросил император.
— Про дуэли?
— Да, про них.
— После публикации нужных нам статей, удалось сильно сбавить темп возмущений. Особенно удачной оказалась статья Герцена, в которой он высмеивает с особой едкостью старых драчунов, называя их не заложниками чести, а обычными кривляками. Разбирая при этом самые вопиющие и глупые дуэли былых лет, которые завершились ужасно.
— И кто же во главе угла? — оживился царь.
— Как это ни странно — Лермонтова с Мартыновым. Что совершенно шокировало общество[2]. — вместо Дубельта ответил цесаревич, скривившись.
— Все так. Шокировало. До оглушения. Герцен показал покойного поэта зловредным гнусом, который изводил окружающих и просто был обречен закончить свою судьбу позорным образом. Именно позорным. Александр Иванович особенно подчеркивает: после того, как его подстрелили, никакой врач Пятигорска не хотел к нему идти, так как он всех к тому времени совершенно допек своими гнилыми шуточками.
— О… — выдохнул Николай Павлович. — Неужели кто-то, наконец, решился сказать правду?
— Это было ужасно… — пробурчал Александр Николаевич.
— Но Герцен не погрешил против истины. Чуть-чуть приукрасил, но не более. — возразил Дубельт.
— В этом и ужас… Разве люди хотели бы запомнить великого поэта таким человеком?
— Александр Николаевич, если бы манифест о поединках чести был утвержден лет пять-десять раньше, то, пожалуй, и Александр Сергеевич Пушкин остался бы жив, и Михаил Юрьевич Лермонтов. Побитыми бы ходили, но живыми. Согласитесь — это оправданна жертва. И вынести на щит поэта, который своими усилиями загнал себя в могилу — правильно. Честно, если хотите. Справедливо. Чтобы иные не занимались ничем подобным.
— Ну, знаете ли… — фыркнул раздраженно цесаревич.
— Я разве в чем-то не прав?
— По сути возразить не могу. Вы дельно все сказываете. Просто чувствую, что так нельзя.
— А что вообще с Герценом случилось? — поинтересовался Меншиков. — Раньше он про Россию только гадости писал.
— Это секрет, господа. Александр Иванович теперь получает материальную помощь от… хм… наших поклонников его таланта. И с огромным удовольствием трудится на благо России, стараясь на совесть. Он ведь всю эту шушеру хорошо знает. Всё их нутро. Все их слабость. Поэтому кусает особенно больно.
— Не доверяю я ему. — буркнул цесаревич, и император охотно с ним согласился, кивнув.
— Он обычная политическая проститутка. — с улыбкой пояснил Дубельт. — Демагог. Кто платит, на того и работает. Сейчас платим мы, значит, работает он на нас. Как начнет шалить — мы его либералам и скормим. Уж будьте уверены, они его голыми руками растерзают за этот… хм… маневр тайлерановского толка[3].
— А кто ему платил раньше? — поинтересовался Меншиков.
— Англичане.
— Это точно? — напрягся он, натурально побледнев.
— Совершенно так. Нами даже установлен человек, который передавал ему лично деньги. Да вы его знаете. Точно видели. Один из помощников посланника. Такой сухопарый с выражением лица, словно только что отведал лимона… лайма. И пенсне еще носит.
— Не припоминаю. — излишне нервно ответил Меншиков, что не скрылось ни от кого из присутствующих.
Ситуация оказалась сразу довольно пикантной, так как и император, и остальные прекрасно узнали в устном описании не только указанную персону, но и тот факт, что морской министр с ним не раз и не два беседовал на встречах. То есть, совершенно точно знал. И, быть может, хорошо. Однако развивать тему не стали.