Спальню Элиса Уина Джонса наполняли запахи лекарств и шумное дыхание умирающего. Ему было пятьдесят два, но выглядел он на все восемьдесят – кожа да кости, седая голова пророка, только бороды не хватает. Его сожительницы из Эббу-Вэйл давно и след простыл, за стариком ходила платная сиделка из Сефн Форест, которая сейчас любовалась русской красавицей, заваривавшей крепкий чай. Отец попросил у сына закурить, тот протянул ему пачку «Голд флэйк». После приступа кашля сигарета, казалось, облегчила его дыхание.
– Все ждал тебя, сынок, и вот ты здесь, теперь можно и помереть спокойно. Легкие все уголек сожрал. Конец мне, ну да ладно, я свое взял, чего уж. Молодых-то сколько на моих глазах померло – им, бедолагам, и вспомнить нечего!
– Пощади легкие, папа, говори тише.
– Хороша у тебя женушка, больно деловая только, ну ничего. В России-то какие дела творятся, слыхал? За этой страной будущее, вот увидишь. Дай-ка мне еще одну, сынок, вроде как прочищает дыхалку.
Дэвид дал ему «Голд флэйк», но тут отца скрутил приступ мучительного кашля, и дрожащей рукой он вернул сыну сигарету.
– Не в жилу, видать.
Он выплюнул сгусток ржавой мокроты в тазик, стоявший у постели.
– Ишь сколько дряни скопилось. Слушай, сынок, открой шкаф. Там на дне сверток в почтовой бумаге, бечевкой перевязан. Имей в виду, он тяжелый. Принеси-ка его сюда.
Удивленный Дэвид принес сверток, с трудом удерживая его двумя руками.
– Слыхал ты когда-нибудь о самородке, названном «Привет», сынок? Найден в Балларате году, кажется, в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом, – у деда твоего он с языка не сходил. Камешек фунтов на двести и стоил в то время почти девять тысяч, подсчитай, сколько это теперь. А в том, что ты сейчас держишь, тридцать восемь фунтов, сам взвешивал.
– Где ты его взял?
– Не волнуйся, твой дед оставил его мне, а я завещаю тебе. Дед умер в Веллингонге, там и похоронен, ничего себе названьице, да? Это возле Сиднея. Жил он там вполне прилично, но просто. Не давал ему покоя самородок, хотя, как говорил дед, он добыл его честно, ну да это долгая история…
Дэвид ощупал лежавший в ногах у отца драгоценный булыжник. Он был с вкраплениями свинца, меди и железа, но на закате дождливого летнего дня приобрел благородный, даже царственный оттенок.
– Если хочешь, продай его к чертям, Дэй. Я не решался, боялся расспросов – мол, откуда, то да се. Откладывал, откладывал – и вот… Да и деньги водились, а банкам я не доверял. Под водяным бачком найдешь еще триста двадцать пять соверенов. Это твое наследство, мальчик, все честно, по закону, и дом тоже твой. Что ты тогда сбежал, нехорошо, конечно, ты с норовом, зато везучий, с «Титаником» на дно не пошел, а ведь сколько их там, бедолаг, погибло. Ты явно не в тетку Герти и ее родню, что они знают в жизни, кроме тюлевых занавесочек, а этот Джек Проберт ну такой дурак, какого, ей-богу, земля не носила. Тут еще одно дело есть… – И он снова зашелся кашлем и побагровел. Прибежала сиделка, что-то на ходу дожевывая.
На следующий день у старика вдруг проснулся невероятный аппетит. Он сказал сыну, что перед смертью хочет поесть бараньей ноги по-валлийски с соусом из бренди и портвейна, и велел подать с полной сервировкой, как в благородных домах.
– Забавные вещи вспоминаются иногда, сынок, – добавил он. – На чердаке пылится эта, как ее, энцикла… забыл, как дальше, от деда осталась. Он купил ее у разносчика на Кингз-кросс в Сиднее, может, теперь это уже ценность. В статье про Уэльс там сказано, что баранина по-валлийски – деликатес. Это слово я навсегда запомнил, хотя и не знаю, верно ли его произношу. Так вот, желаю вкусить деликатесу, прежде чем отправлюсь в лоно Авраамово – невеселое, если вдуматься, путешествие…
Дэвид не позволял себе часто размышлять о своем беспредельном везении – конец ему могла положить немецкая пуля. Он решился идти на войну и дать шанс смерти отыграться. Но всему свой черед, сначала надо похоронить отца на их семейном участке в Бедуэлти. Он приготовил баранью ногу по-валлийски с брюквой, луком и морковью, за пять минут до готовности добавил в блюдо рюмку портвейна, а за минуту – влил рюмку трехзвездочного «Мартеля». Обычный субботний обед в шахтерской семье, где шесть или семь сыновей вкалывают на шахте и, значит, водится лишняя денежка. Бедный старик вспомнил про лоно Авраамово, да-да, все из той же Библии. Пока Дэвид готовил обед, прибыла родня из Тредигара: тетя Герти с мужем Джеком Пробертом, Айрис с мужем Оуэном Дэвисом, которого на сталелитейне, где он работал, прозвали Красавчиком за его уродливую физиономию. Все они жили на Чефрер-стрит в доме с тюлевыми занавесками.
Надеются получить свою долю, думал Дэвид, сидя с ними в гостиной и читая плохо скрываемую жадность в их темных глазах. Они взглянули на исхудавшего спящего Элиса Уина и теперь, удовлетворенные, ждали, когда Людмила – что за смешное ненашенское имечко – принесет им чай с валлийскими пирожными. Чай она подала на варварский англосаксонский манер, присовокупив блюдо с тяжелым лакомством, которое русские без иронии называют «зефиром». Зелеными балтийскими глазами Людмила с любопытством разглядывала загадочных иностранцев.
– Смешно она по-английски говорит, – отметила, в свою очередь, тетушка Герти.
– В нашей семье никогда чужаков не бывало, не считая твоей матушки – она ведь из Северного Уэльса. Эти пирожные уж больно жесткие, Джеку не по зубам, ему помягче надо. Работы навалом – война, но какой из Джека теперь работник.
– А что с ним? – спросил племянник.
– Сосуды.
– Посуда? Разве есть такая болезнь? – спросила Людмила. Муж объяснил ей, в чем дело.
Тетушка Герти, всхлипнув, стала перечислять свои недуги. Получалось, что ей, а не брату, пора уснуть вечным сном. И миссис Эванс все твердит, что у нее спина больная, и доктор Кронин, шотландец, велит принимать розовые пилюли, а у нее дома только белые.
– У нас по части выпечки Айрис искусница. – Тетя Герти с подчеркнутой деликатностью отодвинула остатки зефира. – Доктор Кронин, когда уходил, увидел ее тартинки и спрашивает, кто их приготовил. Дочка моя, говорю. Выглядят замечательно, говорит доктор. Вы попробуйте их, доктор, говорю. Нет-нет, я сейчас спешу, но вот что я вам скажу, миссис: в нашем доме я таких никогда не видел.
Она усмехнулась, довольная, как сытая кошка.
Дэвиду все это страшно надоело. Чертово племя, проклятый Уэльс, кучка придурков, живут, как кроты. Послышался слабый голос отца. Тетушка Герти невольно просияла: никак, братец кончается.
– Гони-ка ты их к чертовой матери! Ишь, слетелись, стервятники. Я еще жив. Гони их и неси мне обед, сынок. Я чертовски голоден.
Итак, родственников, несмотря на ливень, спровадили на станцию ждать поезда в Блэквуд, а Людмила принесла Элису Уину обед на подносе, украшенном банкой с живыми гвоздиками. Умирающий ел с аппетитом.
– Недоперчил ты, парень, – сказал он сыну.
– Да ты от перца снова кашлять станешь, папа.
– И то верно, гляди, накаркал.
И словно что-то треснуло у него внутри.
Когда кашель прекратился, Элис Уин дышал из последних сил. Сын сидел у его изголовья всю ночь и слышал, как пели возвращавшиеся со смены шахтеры:
Старик на минуту очнулся от удушливого забытья, почмокал губами, уверенно произнес:
– Хорошо бы сейчас пропустить кружечку, – и умер. Сиделка пришла в полвосьмого утра, закрыла ему глаза, накрыла простыней и ушла в местную богадельню на Кэрдид-авеню присматривать за миссис Кадвалладер.
Дэвид Джонс видел гибель многих людей, но со смертью в собственном доме столкнулся впервые. Она была грязна и безобразна, эта домашняя смерть, и ничуть не напоминала ангельское успение маленькой Евы в фильме «Хижина дяди Тома», который он смотрел в Нью-Йорке. Кишечник и мочевой пузырь покойного напоследок опорожнились, простыни и матрас пришлось сжечь на заднем дворе. Тело, по-скотски извергнувшее нечистоты, теперь само превращалось в гниль – его отвергла душа. Значит, правы священники: существует она все-таки. Этот пригодный лишь для гроба кусок плоти не мог быть его отцом. Теперь он – свободная душа, и кто знает, чем занят там, где нет ни пива, ни баранины по-валлийски. Легионы душ в это же самое время покидали тела на полях Франции, и, возможно, он сам, живущий пока на земле сын и наследник, скоро последует за ними. Лучше там, думал Дэвид, чем в постели, изгаженной телом, которое бросила душа. Смерть на море тоже чище, но, уходя в землю, человек удобряет почву своим прахом, а в море труп идет на корм рыбам – за последние годы они здорово отъелись. Дух и прах – извечное противопоставление.