Визит проходил довольно гладко. Правда, нашелся один араб-фанатик, который в здании ООН стал орать «Джихад!» и попытался выстрелить в Вейцмана, но американские охранники его сразу скрутили. В Вашингтоне Вейцмана встречали очень тепло. Там обошлось без инцидентов. Субботу и воскресенье он планировал провести в Коннектикуте у своего старого друга Аарона Рапопорта, занимавшегося историей науки, а в понедельник нам предстоял перелет в Манчестер. В Лондон Вейцман заезжать не собирался, считая, что нынешний кабинет настроен антисемитски, но к Манчестеру, в особенности к университету, испытывал ностальгические чувства. Ехать в Коннектикут с израильской охраной ему казалось неприличным – пусть лучше пара тихих американцев в кустах позаботится о его безопасности. Так что я со своими ребятами получил неожиданный отпуск на выходные. Я похлопал себя по карману, где лежала пачка долларов, и пошел прогуляться по вечернему Манхэттену в поисках невинных забав.
В слабо освещенном баре на 57-й Восточной улице я увидел Ирвина Рота. До этого мы встречались только однажды, в Лондоне, в конце войны, а недавно я наткнулся на его фотографию на обложке его толстого скверного романа. Непонятый мрачный гений Ирвин Рот объяснял посетителям бара, кто он такой. Когда я вошел, он говорил, что роман Нормана Мейлера дерьмо. Бармен попросил не выражаться в общественном месте.
– Вы Ирвин Рот? – обратился я к нему. – Позвольте вас угостить. Это самое малое, чем я могу выразить восхищение вашим литературным мастерством.
Он повернулся ко мне, обрадовавшись как ребенок, и заказал виски со льдом.
– Между прочим, – сказал я после обычного «за вас», – мы уже встречались однажды, в Лондоне. Тоже в баре. Вы сидели там вместе с моей однокашницей. Потом она стала вашей женой.
– Однокашник, – передразнил он мой британский акцент. – Один из легиона тех, кто с ней трахался, вернее, кого она трахала. Знаю я о ее выдающихся успехах в учебе. Так здорово научилась брать в рот, что стала миссис Рот.
Плохого писателя всегда можно распознать по тому, как он восхищается собственными каламбурами. Я старался сдерживаться.
– То, что вы говорите, отвратительно. Она была и остается для меня красивой и достойной женщиной. У меня по отношению к ней были самые честные намерения. Поздравляю вас с победой, которая не досталась мне.
– Слушай, – сказал он с угрозой в голосе, – брось этот высокий стиль. Честные намерения. Пошел ты подальше, дружок, со своими намерениями. У меня они тоже были честные, а она сбежала. Обратно в Англию захотелось. Чтобы трахаться как истинная леди: после чая, со спущенными занавесками. «Ах, как это было чудесно, милый, давай еще по чашечке». И чтоб никаких грубиянов с волосатой грудью. Это не по-европейски. Не жантильно. Отвали, как человека прошу. Так что не смей мне тут навешивать про честь и происхождение и прочее дерьмо, потому что натуру не спрячешь – ну, если только за вонючими английскими занавесками.
– Попридержи-ка язык, парень, – снова напомнил бармен.
– А что, не так, не так, что ли? Все вы слабаки, как на подбор. Очаровательные хлюпики, подул ветерок, и вас нет.
– Прошу заметить, – едва сдерживая себя, ответил я, – сейчас вы говорите с евреем, офицером израильской армии.
– Прогнила ваша армия насквозь, только и годится что на удобрения для апельсинов. Хватит с меня этой мерзости, сыт по горло.
Мне надоел его тон.
– Платить за все будешь сам. Из своего жирного гонорара за американскую сагу про истинное мужество.
Он уловил в моих столь же карих, как у него, глазах искры сарказма.
– Я могу купить и продать тебя с потрохами, – сказал он. – Говорю же, проститутка она. Но страсть – штука ужасная, с этим трудно бороться. Я хочу стянуть с нее трусики, а она мне: «Давай почитаем Пушкина в оригинале, милый, это так же романтично, как Байрон мы ведь культурные люди». Ничего, скоро приползет обратно. А когда приползет, пусть только ступит за порог, отдеру по первое число, как истинную леди, и высеку, как последнюю суку, чтоб всю эту благородную дурь из башки выбить.
– Куда она ушла? – спросил я.
– Откуда же мне, твою мать, знать? Болтала, что работать собирается, хрен ее знает.
– Где она? – снова спросил я.
– Решила вспомнить годы своего легендарного студенчества, когда ее тискали под шелковицами и платанами. Это великий город, дружок. Как-то она обмолвилась, что раз ее покойный папаша-валлиец в нем выжить смог, и она не пропадет. А брак наш потерпел кораблекрушение. Это она так выразилась. Очень поэтично – не женщина, а литературный гигант. И без моей помощи обойдется.
– Я хочу знать, где она.
– Налей-ка мне еще, любезный.
– По-моему, вам довольно, мистер Рот, – сурово сказал бармен. – Я на вашем месте закусил бы. Вредно на пустой-то желудок.
– Верно, давай пожрем. Как это по-вашему – маахол?
– Еда на иврите, – кивнул я. Меня вдруг осенило. – Так она в официантки пошла, что ли? В каком-нибудь ресторане работает?
– Трахается на кухне, – пробормотал Рот, – да так, что все кастрюли и сковородки гремят. Отвали ты от меня, иди на хрен, строй свой Новый Иерусалим и сдирай шкуры с арабов. С меня хватит. Привет, Ральф, – кивнул он вошедшему бородатому карлику в очках, грязной рубашке и старой вельветовой куртке. – Откуда ты, агнец божий?
Если судить по одежде и манере держаться, еще один неудавшийся писатель, гордый своей непризнанностью. Рот, в отличие от него, был одет так, что в любую минуту мог позировать лучшим фотографам. Я расплатился и незаметно вышел. «Нью-Йорк, как мне только что напомнили, в самом деле город великих возможностей», – подумал я, задыхаясь от уличного пекла.
Я вернулся в «Плазу», взял телефонную книгу и стал изучать список русских ресторанов. Знал я только «Русскую чайную» возле Карнеги-холла. Тут я вспомнил, что один из моих подчиненных, сержант Яша Гроссман, обедавший в одиночку в гостиничном ресторане за счет израильского правительства, родом из Нью-Йорка. Я застал его за второй порцией иерусалимских артишоков под винным соусом. В глазах, жадных до еды, проглядывала вселенская скорбь, которая не угасла после обретения земли обетованной.
– Русские рестораны? – переспросил он с бруклинским акцентом. – В Бруклине их навалом, а па Манхэттене ими владеют не русские. У них там только русские костюмы и балалайки для экзотики. Посмотрите в «Желтых страницах», – посоветовал он, прикончив артишок. – Если хотите совершить турне по городу на такси, майор, я могу вас сопровождать, хотя мне и здесь хорошо.
Я поднялся к себе в номер и раскрыл телефонный справочник. Ресторан «Невский проспект» больше не существовал. Я насчитал четыре русских ресторана: «Бифштексная», «Пчела», «Свекла» и «Иван». За казенный счет я обзвонил все. Полным тревоги голосом я просил к телефону официантку по имени Беатрикс, Бити или Трикси: дело в том, что ее брат только что прибыл в Нью-Йорк с очень важной новостью. «Какая из себя?» – «Красивая блондинка». – «Послушайте, мистер, мы заняты, – отвечали мне без церемоний. – Что мы, всех по имени должны помнить? Если не хотите ничего заказывать, не отнимайте у нас время». Я позвонил еще в одно место под названием «Кухня», и там меня спросили: может быть, я имею в виду повара? Может быть. Я взял такси и помчался во Флэтбуш.
Ресторан назывался «Кухня» потому, что кухня была открыта для всеобщего обозрения. Она представляла собой подобие алтаря, где правила жрица, которой помогал служка-мальчик. Борщ варился прямо у вас на глазах, потом в тарелку бухали деревянную ложку сметаны и добавляли нарезанный соленый огурец. И все это проделывала Беатрикс. В белом халате и поварском колпаке. Лицо и руки раскраснелись от жаркой работы. Я решил сесть и, не нарушая порядка, заказать обед. Ресторан был полон. За одним со мной столиком сидел похожий на страхового агента толстяк с маленьким сыном, которого он с ложки насильно кормил борщом.
Спешить мне было некуда: я ее нашел. Я заказал котлету по-киевски и бутылку пива. Котлета по-киевски весело прыснула маслом, так что я едва уберег свой галстук, и была очень хороша. Названия блюд в меню походили на англо-русский словарь – Беатрикс продолжала благое дело установления отношений между народами. «Это ведь она своими руками готовила», – думал я, а в это время она подходила к моему столику, оставив кулинарный алтарь на попечение маленького помощника.