Георгий пытался писать его, лицо получалось мелкое и злое, хотя черты довольно крупные. Почему не писалось — неизвестно. Есть такие физиономии! Прямо какая-то мистика, как заколдованное место, так и воротит кисть в другую сторону.
Кран прошел обратно, промчались облегченные лязгающие цепи, плыл звон. Шестаков отыскался в полутьме.
— Чудо-завод! — сказал он. — Знаете, я тут впервые.
— И я впервые!
— Корабли пойдут на север по реке, в Ледовитый океан, потом в Мурманск и Владивосток. Вот размах… Инженеры очень интересные люди, их семьи, рабочие — все это золотая россыпь для нашего брата. Скоро прибудут моряки. А мне впору писать исторический роман, потому что все засекречено, обидно даже, потом могут спросить — почему не подымаешь современность… Для газеты напишу очерк о людях и обозначу, что с предприятия, где начальником огородной комиссии товарищ Козлов.
Опять раздался звон, и журналиста с художником окончательно разъединили.
— На днях еду в Москву, — успел только услышать Раменов.
На кране, в рубке открывается дверь. Из-под крыши дока по лестнице быстро и проворно слезает крановщица и смотрит на Георгия изумленным взором. Туго повязанная косынка на гладких русых волосах подчеркивает форму носа, лба, скул. Все вылеплено с чувством. Угадывается сильное тело. Видна красивая рука с длинными пальцами.
— Пойдемте ко мне. Сверху все так интересно. Вы нарисуете наше производство. Оттуда оно гораздо красочней.
— А вы знаете меня?
— Как же! Вы — художник. Очень хорошо рисуете. Все радовались, когда вы поместили карикатуру на завскладом горторга. Вас все знают. Ну, пойдемте ко мне.
По трапам подымались рабочие в брезентовых робах, в шлемах для электросварки. Человек маленького роста, в кепке на ходу пожал руку Георгию. Сбитнев — главный строитель корабля и главный конструктор завода. Шестакова нельзя написать по необъяснимо странной причине, а за этого и браться нечего. Лицо бесцветное, мерклое — кажется, он всю кровь свою отдал красному строящемуся крейсеру.
Сбитнев живет в скромной квартире. Жена возится с тремя детьми, сам он сутками на заводе, всегда уставший. В доме никаких бумаг не держит. Голые стены, голые столы — кажется, что картины, цветы и часть мебели тоже хранятся где-то в сейфах.
Тоненькая крановщица быстро побежала вверх.
Георгий поднялся за ней.
— Можно вас нарисовать?
— Ой, что вы! Зачем же меня!
Георгий поговорил с ней, спустился, зашел к начальнику цеха за перегородку из стекла и обрезков броневых листов. Оказалось, что она отличница, стахановка, учебу совмещает с работой.
Георгий понимал, что надо помочь заводу, но как? Может быть, картины повесить в цехах? В красном уголке поставить цветы? На речке Быстрянке, где оставлена тайга для будущего парка культуры, построена оранжерея, там выращиваются цветы. Завод мог бы десятки своих оранжерей завести. В литейном, например, цехе поставить цветы невозможно, на доках — тоже… И говорить об этом — смех, кощунство… Нет, пока можно украшать фанерой, плакатами…
Нату хочется писать. Такая «музыка лица», как говорили классики, редко бывает. И может долго не продержаться, исчезнет за месяц, и все. Надо успеть схватить…
— А как вы хотите меня нарисовать? В цехе? — спросила Ната.
— Нет. Приходите ко мне домой.
Она пришла без косынки, в коротком платье, в новых туфлях, причесанная и завитая у парикмахера.
«Вот еще не хватало! Все испортила».
Глаза ее любопытные и живые. Вошла спокойно. Чувствовалось, что сдерживает огромный интерес.
— А мы тут никого не побеспокоим?
— Никого. Жена на работе. У нас две комнаты.
— А где ваша изостудия?
— Я раньше работал в клубе, когда у нас была одна комната. Но теперь я больше не работаю в театре, а только дома. Светло, и никто не мешает.
— А это ваши картины?
— Мои.
— Какие красивые! Вы все сами рисовали?
— Да.
— А кто вам рамки делает?
— Я сам. Художник все сам должен уметь для себя сделать. Я как рабочий… Только у вас — завод, а у меня — ящик с красками. И работаем мы стоя, в спецодежде, как рабочие. У писателей — чернила, а у нас много всякой всячины.
Ната втайне восторгалась: настоящий художник говорил с ней!