Иногда он спускался к пруду и плавал в нем возле берега, находя и в воде немало такого, что было ему по вкусу: молодых пиявок, червей, улиток и личинок разных водяных насекомых. Его прожорливость была значительно больше, чем у его братьев, а потому он стал понемногу обгонять их и ростом и силой.
Так проходили дни за днями. Миновала теплая августовская погода. В середине сентября опять потеплело. Две недели стояло теплое солнечное бабье лето. Разноцветными уборами оделись кусты и деревья.
Серебристые нити странствующих паучков медленно потянулись над улыбающейся землей, и в последний раз рощи и лесные опушки оживились стайками маленьких птичек, которые собирались отлететь в далекую страну.
К концу сентября погода опять резко изменилась. Задул северный ветер, наступило ненастье. По ночам становилось совсем холодно, и нередко под утро седой иней садился на зазябшую траву.
Ужата стали вялыми и перестали есть. По целым дням лежали они под хворостом почти без движения. Только красивые головки их иногда шевелились, да длинные раздвоенные язычки высовывались вперед, чтобы пощупать, что находится возле их головы.
В один более теплый день Желтоухий выполз из-под хвороста и, медленно извиваясь, пополз по траве. Недалеко от плотины нашел старую брошенную кротовую норку. Ощупав ее языком, он боязливо заглянул внутрь. Ничего подозрительного там не было заметно.
И тогда осторожно, все время щупая языком дорогу, он стал спускаться в темную сырую дыру.
Она оказалась очень глубокой, и он забрался на самое дно. Там он свернулся крендельком, спрятал в самую середину своих извивов остренькую головку, и тихая дрема спустилась понемногу на затихшую молодую змейку.
IV
Когда выпал первый снег, Желтоухий уже спал крепким сном. Этот сон был так глубок, что ужонок казался мертвым. Он не шевелился, не дышал, сердце его перестало биться, и все тело закоченело так, что казалось совершенно твердым.
Времени больше не было для него. Наверху бушевали зимние вьюги да метели, снег сугробами заносил канавы и заборы. Мороз крепчал с каждым днем, а ужонок спал себе мертвым сном, не подозревая того, что делается на земле. Он ничего не видел, не слышал, не чувствовал.
Поэтому зима для него мелькнула, как один миг. Когда весеннее солнце прогрело землю, он проснулся как ни в чем не бывало, словно он уснул только вчера.
Медленно он шевельнул головой, расправил залежавшиеся бока и, не спеша, стал выбираться из норки.
Яркое солнце ослепило его, когда его голова с золотистыми пятнышками возле ушей осторожно выглянула наружу. На минуту замер он неподвижно, как будто пораженный силой апрельских лучей, подождал, подразнил кого-то быстрым раздвоенным язычком и вдруг решительно выполз наружу.
Сильный голод беспокоил его и заставлял торопиться. Он с жадностью схватил крупного жука, лопавшегося ему на дороге. Так начались его весенние охоты, жертвами которых становились разные черви, насекомые и улитки. Желтоухий разыскивал их с удивительным искусством.
Когда в мае вода в пруду потеплела, Желтоухий стал спускаться в него и плавал так хорошо, как будто пруд был его родным домом.
Здесь находил он всегда обильную добычу: водяных жуков и их личинок, всевозможных водяных насекомых и улиток. Но больше всего доставляли ему удовольствие бесчисленные головастики, которых он без труда догонял среди стеблей подводных растений. Мягкие, жирные, неспособные от него увернуться, они составляли его любимую пищу.
Он ловил их постоянно, ныряя за ними на дно, и порою так наедался, что часто едва вылезал из воды, чтобы, спрятавшись где-нибудь, под корнями кустов, лежать по целым часам неподвижно, пока желудок не переварит проглоченное лакомство.
С каждым днем его умение плавать делалось все больше и больше. Он не только выучился ловить увертливых водяных клопов, гладышей и водомерок, но ухитрялся схватывать молоденьких рыбок: карасей, вьюнов, гольцов и щиповок. За ними приходилось нырять довольно глубоко и долго оставаться под водой. Это, впрочем, ему было совсем ни по чем.
V
От сытного корма Желтоухий рос и жирел с каждым днем и становился сильной и красивою змейкой.
Теперь он уже более смело ползал в траве, уходя иногда довольно далеко от пруда, и вновь находил дорогу обратно.
Все-таки пруд и старая плотина были его настоящим владением, где он знал каждый уголок.
Один раз в полдень, когда он любил полежать и погреться на солнышке, к нему на берег выползли вдруг из кустов два ужонка. Это были его родные братья, с которыми он вместе вышел из одной навозной кучи.