Лобов стер подошвы, саднило в паху, болели пятки. Вспомнил ту женщину в метро. И ее совет лечь на мягкое…
Шустрая дамочка появилась в коридоре. Вся топорщилась, мигала ноготками, зубами, серьгами, черной, словно лаком покрытой, головкой:
— Ага! Этого привели!
— Тут три укола, строгий надзор, — медбрат встряхивал, раскрывая одной рукой историю болезни, другой — показывая на дверь в палату, — сюда!
— Потом! Потом! Потом! Давай его ко мне!
В маленьком кабинете, под зеленым абажуром сияла черная с серым отливом икра на бутербродах, распластались полированные, просвечивающие ломти красной рыбы, стояли зеленые банки с голландским пивом, красный чай в высоких стаканах.
— Садись-ка! Вон! Оголодал?! Выпей, закуси! Рыбка хороша!
Алла Ибрагимовна запрыгнула в кресло напротив. От нее скакали искры — от камней, перстней. Отразившись в полированном столике, она превратилась в пиковую даму. Красное, черное. Вся в огнях.
— Так вот ты где работаешь?! Ну?! Слушай меня! Так ты же мне нужен, как черт! Чего там у тебя? — она пробежала направление и запись седого доктора. — Да ты инженер! Это дело! Пей! Чего глядишь?!
— Я хочу спать. Я устал. Я целый день, даже больше, бегал.
— Все! Прибежал! Да ночь-то еще! До утра-то! А как же мы! врачи?! Так вот и бегаем до утра! Хужей тебя, что ли? Хлопай пивка! Ешь! Что там у тебя? Бегаешь от кого, что ли? Это что? Серьезно?
— Да.
— А что натворил? Налево небось пихал «тюльпанчики»-то?!
— Я?
— Ну?! А чего ж?
— Я? Они же воруют. Я не стал подписывать, во-первых. Вы не поняли.
— Ну?! Ну-да, ну-да, конечно! Они в новые дома вместо «тюльпанов» могут списанную технику? Так? А ты? А ты не можешь?
— Я?
— «Я», «я»! Ты что?! На них написал?! Ну, ты даешь! А сам-то? Дотащить не смог? Не загнал налево ни одного? На унитазах сидел и ничего? Заперло? Да ты врешь! Смеешься! Я же вижу! Ну?!
Лобов смотрел на нее поверх ядовито-зеленого абажура.
— И на них написал? Сам не смог, так на них написал? Да-а! Бывает!
Лобов смотрел на нее поверх абажура.
— А ведь, и правда, видать! Чего же ты теперь ждешь?!
— Следующей станции.
— Ты смотри! А ведь это неизлечимо! Вон ты из каких!
Она потемнела, погасла.
— Значит, договариваться с тобой… ну, смотри, коли так!
— А что?
— Да так. Вот придут за тобой обиженные-то, а я им двери открою… Да шучу, шучу! Никто не придет. Подлечим кое-как!
— Я не хочу больше с вами говорить!
— И банкой по балде сейчас врежешь? А чего? Ты можешь! Интеллигент! Мишка!
Вошел медбрат.
— В надзорную. Сделай, что Николай Максимыч там назначил. Ну, кладут! Черт-те кого! Не люди, обезьяны!
Лобов вышел впереди медбрата в коридор.
— Вон туда.
— Вы, — обернулся Лобов, — передайте этому врачу в приемпокое…
— Николаю Максимычу? Вроде он дежурит?
— Передайте ему от меня, что он подонок.
— Ну? А его чего-то все уважают. Такое я передавать не буду, а ты очухаешься, сам передумаешь… заходи. Есть будешь? Как хочешь.
В надзорной палате — человек десять. Все вроде спят. Открыта форточка. Дыхание, сопение. Вялый, синий свет от ночника.
— Вот на эту. Сразу не спи, сделаю укол.
Лобов сел на койку. В дверном проеме (без двери) дремал на стуле санитар. На его лысине и плечах лежали синие пятна от ночника. Лица больных казались ледяными, белье — сугробами, со спинок коек свисали сосульки.
По коридору из бесконечной пустыни приближались шаги. Пришел медбрат со шприцем:
— Ложись на живот.
Сугробы. Синий свет.
Это и был девятый круг ада. Бездна для предателей. Белая пустыня под черным небом. Толща льда и тьмы.
Может, он просто боялся влипнуть вместе с теми? Или был лучше?..
Из сугроба поднялась синяя рука. Хватала, искала, чиркнула по решетке кроватной спинки, как по струнам. И бессмысленный, жалкий аккорд улетел в пустыню. Застывали в снегах синие лица…
Честный как карикатура. Карикатура на девятый круг.
Вдали постучали в дверь. Или был звонок? Медбрат мелькнул в проеме. Бесшумно улетел по коридору. Значит, нашли. На краю пустыни повторяли его имя.
Он помнил — это третий этаж. Значит, до земли не больше десяти метров. Рядом пустые койки. Три простыни — пять метров. С пяти можно прыгнуть. Можно прыгнуть и без простыней, но есть риск остаться живым. Тогда они будут глумиться еще дольше. Он не позволит…
Лобов нашарил и потянул с соседней койки простыню. Санитар совсем уронил голову, пуская от лысины синий блик на косяк. Шаги медбрата замерли.