— Из деревни, — кивнула вслед в один из редких ее выходов Стародомская, — устроится на фабричку — уйдет. Приходящая… но вот так все устроено, что мы с вами избегали друг друга. Инстинкт самосохранения с отрицательным результатом?
— Вы говорите именно обо мне и о себе?
— Конечно! Я понимаю, вы осторожны, но возможно, что в целом свете это место для вас самое безопасное… сейчас, она идет… так вот. Тут три комнаты. То, что удалось сохранить. А то, что называлось раньше ванной и кухней, коммунальны до ужаса! Но я понимаю, однако, что это и наша страна и наша беда. Я не сильно извожу вас Вертинским?
Она бережно перевернула пластинку с тусклым словом «COLUMBIA» на этикетке.
— Тридцатые годы, Румыния, Саша Вертинский — гений нашей юности… она ушла? Страх? Я понимаю. И равнодушие! К родине, заметьте! Они что? Святые?! Они решают, что мне любить?! Насколько святые, мы имели полную возможность убедиться… а у вас общий тип лица. У вас, Свежевских. Славянская открытость, прекрасные глаза!.. У меня сохранилось всего три пластинки, привезли как-то. Пейте же! И не молчите! Не молчите, не ищите вы там у себя внутри, в раненой душе поводов для молчания! Как это рвется наружу, когда молчишь! Я же вам верю! Я вот так прямо и говорю! Верю! Мы одной крови!
— Я не за себя боюсь. За себя отбоялась. Так вот, присмотрелась, вроде бы насчет Генки успокоилась. У нас тогда соседей забрали и убили, а дочку их, ей два года было — в детдом. Генка большой.
— Спасибо, дорогая! Вот теперь вы чуть-чуть расслабились! Юркин отец, вы, наверное, слышали, там же, где ваш муж. Поверьте, это был тоже талантливый человек… господи! Не потому, что это мой сын… молох! Молох! И надежда! Да? Великая надежда, великое «вдруг»! И эти мудрые глаза на портретах. И тут же, под этим мудрым, добрым взглядом… гибель, гибель, гибель! Всего честного, талантливого. Косой — по всем чуть приподнявшимся головам!..
— Мне нравится у вас.
— Господи, как мы слабы! В войнах и революциях погибает деликатная интеллигенция! Молох обезглавливает общество, жулики и прилипалы заполняют пустоту… не оглядывайтесь, пусть слушает! Вы думаете, что я не приняла революцию?! Тогда, в семнадцать лет?! Что вы?! Мы шли в народ! Мой отец забрался в глухомань, в Пензенскую губернию, учил крестьян растить хлеб, скотину. Из Швейцарии — в Пензу! В Россию, на родину! А теперь… мне страшно! Жалкая страна! Чем они правят?! Лицемерием и молчанием?! Молчите?
— Спасибо вам. Я не разговорчива. И… надо как-то утешить Генку, потому что он сейчас ждет. Он, правда, не хотел, чтобы я шла к вам, но он о вас всегда так хорошо рассказывал. Я же пришла просто за советом.
— Он мне тоже нравится. Ваш Генка. Теперь — тем более! У вас там есть дома инструменты? Клещи, молоток? Как это… стамеска?
— У Генки что-то есть.
— Тогда сейчас и сходим! Сейчас! Допивайте пока.
Она вышла в гостиную, где прошуршало, просвистело парадное платье.
— Как говорится, — Стародомская появилась в штапельном платье с короткими рукавами, — все в ажуре!
Оглядела столовую:
— Валя! Уберите! Пластинки не ронять! Вы представляете, сколько они стоят?! Ну да. Вторая сигнальная система у вас отсутствует, но на уровне первой хотя бы, имейте в виду! А вы не киснете! Есть для кого жить! Лучшей памятью нашим мученикам будут дети и внуки!.. (Анна Ивановна представила себе ее внука Юрку: толстый барчук-увалень.)
Стародомская придавила окурок в плоской овальной пепельнице, откуда, как белые толстые ножки опрокинутого насекомого, торчали уже пять или шесть окурков.
— Я не владею специальностью настройщика, но я дивный слесарь поневоле! Дивный! Сами увидите! И не стесняйтесь! Я знаю, как живут братья по крови! Сестры! Я все представляю! Валя! Я в третий раз напоминаю вам, что надо быть осторожнее с пластинками! Вот это называется пла-стин-ки! Это — пакеты для них! И не стройте мне рож! В прошлый раз вы разбили вазу семнадцатого века! Даже бы если и девятнадцатого! И не торчите перед зеркалом! Оно тоже может не выдержать! Пойдемте, Свежевская!
У Генки был уже некоторый опыт (велосипед, радиоприемник, Юркин фотоаппарат). Он знал уже, где достанет пластмассовые накладки, чтобы восстановить клавиши, и помнил растерянное лицо матери вчера вечером.
Еще в те минуты, когда Стародомская раскрывала перед Анной Ивановной подлинное лицо клавесина, оказавшегося клавикордом, Генка уже вывинчивал последний из шести медных винтов, крепивших заднюю стенку двуличного инструмента. Доска вышла из паза только после нудного выковыривания по всему периметру окаменевшей пыли. Тут же выяснилось, что проще было приподнять почти не закрепленную верхнюю доску…