Летний вечер в центре поселка начинался с явления на пряничном фасаде княжеского дворца теней фрейлин (липы), балерин (ели), кудрявых пажей (боярышник). Томно улыбались им, не поднимая век, двое псевдодревнеегипетских юношей, сто лет как уснувших по сторонам парадного входа, и тени ласково касались их изуродованных лиц.
Затем, уже в одиночестве, начинала загораться над поселком, глубоко проникая в небо, красно-кирпичная труба котельной, и высоко-высоко повисала в сизой пустоте иголка громоотвода и белая цифра 1937 — год вознесения.
Когда же труба гасла как свеча, загорались тусклые окна, и в полосатых от теней аллеях начинали показываться белесые фигурки, проникавшие в парк с кладбища. Тени наискось бежали по ним, все приближались костяное пощелкивание, шорох, шелест и шепот, сдавленный смех — пробирались к танцплощадке девчонки из общежития.
Вспыхивало кольцо фонарей внутри площадки, и она становилась лунным диском с короной из рваных теней, а у ног юношей-фараонов начиналось, ускорялось движение, качание белых юбок, вскидывались то тут, то там обнаженные руки, подправляя, подтыкая что-то в сложных прическах…
Затем все замирало от щелчка в небесах и демонической силы гласа профессионала Леши Балерины:
— Нач тцы! Тацуем се!
Потом все плясало. И пыль мерцающими кольцами, как круги по воде, расходилась от танцплощадки.
— Ах ты, мастер-ломастер!
— Я только ту доску снял. Я внутрь не лазил.
— А я уж думала, что зря на вызов пришла. Пепельницу мне! И окно откройте!
— Ты не заболел? Чего кислый? Можно все исправить.
— Ничего… я спать хотел.
— Чего-то рано?
Стародомская, с крепко закушенной, переломленной папиросой в зубах, отворотив заднюю стенку клавикорда-клавесина, заглянула внутрь:
— Лампу настольную! Мужчина!
Анна Ивановна смотрела, как он встает, берет лампу, идет с нею к клавесину. Что-то в нем было новое и тревожившее ее.
Стародомская по плечо запустила руку в клавесин:
— Все же на месте! Тангенты, струны, все касается… очень интересно!
Она грохнула доску на пол, зашла спереди, стряхнула с руки комья пыли. Клавикорд звучал.
— Ну паникеры! Это что еще за мода?!
— Но он не играл.
— А давай сам пробуй! А то, мол, бабка Стародомская надула, понимаешь! Продала негодную вещь! Ты, я вижу, ничего играть-то… музыкальный юноша! Пусти-ка!
Генке вдруг показалось, что он это уже видел: серую тень с дымящейся папиросой — на стене, бегающие по клавишам бледные руки… Робко, устало улыбалась Анна Ивановна. А клавир, клавикорд, клавесин заливался дребезжащим колокольчиком… и что-то напоминала та мелодия, когда-то была, и каждая музыкальная фраза, еще только возникая, уже содержала в себе предсказуемую, логичную, ожидаемую, необходимую, пускай неотвратимую завершающую точку…
— Заставили старуху! Чаю давайте!
— А что это было, мам?
— Кампанелла.
— А чего ты?
— Да так. Разве ты можешь вспомнить? Тебе шесть месяцев было. Отец играл… чтобы ты поскорее уснул… как раз где-то в последний вечер.
— Анна Ивановна! Ну вот теперь! Вам не кажется, что вы не так одиноки? Или я слишком навязываюсь? И слушайте меня! В эту субботу сделаем небольшой праздник. Как говорили в мирные времена: я приглашаю вас отужинать! И вас, юноша.
— Мы придем.
— И не реветь!
— Генк! А ты мне сегодня не нравишься. Не заболел? Елизавета Станиславовна, садитесь! Не заболел? Ничего не случилось?
— Нет, — сказал Генка.
ГЛАВА 5
Ялдыкин подождал, пока Аза закроет за собой дверь, и поклонился Азе в пояс:
— Уж не чаяли! Ан, сподобилися!
Аза шваркнула чемоданчик у двери. Села на диван (до отвращения знакомый), с шелковым шорохом закинула ногу на ногу, поморщившись, стащила туфлю (Вот черт!), заглянула в нее, поправила там что-то внутри, прижала отклеившуюся кожицу. Шевелила пальцами освободившейся от тисков ноги.
— Чай будет?
— Ну?! — Ялдыкин опустился на пол у ее ног, распластался, погладил воровато по шелковому бедру:
— Чулочки-то! Нешто холодно?
— Уйди-ка! — она быстро пересела в другой угол дивана. — Уйду!
— Это надо же!
— Чего вызывал? — Аза, прищурившись и выпятив губку, оглядела комнату. — Ну и осветил! Морг какой-то!
Действительно, модные люминесцентные трубки выбелили ковер, высинили дворцу холодильника, сальной и сочной стала клякса на обоях, оставшаяся от снятого портрета, куски асбеста в жерле фальшивого камина смотрелись костями в печке крематория.