— И правильно! — кивала Груня. — Чего нам терять-то?! Что у тебя было?! Одни, считай, слезы!
— У меня только одна… его фотография была. Одна.
— Ничего, девка! И так не забудешь! Ничего не забудешь! — качала белой каской седых волос Груня. — Ничего!
— А помнишь, Федьк?! — кашлял все Боряк. — Этот-то пьянь горел?! Дергабуз?! Прыгает в одних трусах вокруг своего сарая: да я всю жизнь наживал! Да у меня там телевизор! Да я в пламя кинусь! А у него там была одна диван-кровать за сто десять, окурками проткнутая! Я ему: давай! Полезай потихонечку! Кидайся!..
Степанов встретил Генку на «Главном тротуаре». Тот уже знал.
— Мать где?
— У Стародомской. И тебе лучше туда.
— Все сгорело?
— Все.
— А Ялдыкин?
— А что Ялдыкин? Помогал тушить.
Генка огляделся:
— Дядь Коль! Только никому пока! Дайте слово! Даете? Это же Ялдыкин нас поджег! Я точно знаю! Я вам докажу! Он клавесин поджег!
ГЛАВА 7
У его стола сидел Ялдыкин.
— А сейф-то поломанный, предупреждаю. Сейчас, говорят, шкафы несгораемые стали делать — во! От пола до потолка. Не дали вам еще таких?
— Я надеюсь, ты порядочный человек. Я передаю тебе без свидетелей.
— Ну? Мне бы твои надежды.
— Это конфиденциально. Как положено.
— А как же? Разве ты по-другому можешь?
Довожу до Вашего сведения, что в ближайшие сутки ожидаю на себя нападения с целью лишения меня моей жизни. Совершит это нападение Аза Константиновна Чуйкина — терапевт. Копия этого заявления, так же как и с предыдущего, находится у меня в надежном месте и под рукой.
— Под рукой? Под мышкой, что ли? Как пистолет?
— Не смешно.
— Ты бы в этот, в холодильник прятал. Тоже шкаф железный, в принципе. Большой.
Ялдыкин вроде бы «сошел с лица» за последние сутки, и под черными глазками-пуговицами (кстати, тоскливое прямо-таки человеческое выражение в них явилось) проступили трагические синяки, какие, читал Степанов, бывают при переломе основания черепа.
— Все?
— Нет. Запри заодно еще одно.
— Стихами заговорил? Не надоело?
— А ты читай. Может, на этот раз задашь вопросы.
Ялдыкин швырнул на стол еще один, сложенный вдвое серый листок, даже, наверное, пахнущий-то его конторой, где, слышал Степанов, у всех не то ангины, не то канцелярские бронхиты от многотонного скопища грязной бумаги, которая сушит воздух, а сама разбухает себе и разбухает…
Довожу до Вашего сведения, что в течение следующей (этой) ночи ожидаю нападения на себя с целью моего убийства со стороны Стародомской Е. С. Прошу немедленно установить наблюдение за моей комнатой, где я проживаю. Для оказания мне, как гражданину, законной, конституционной помощи и защиты. В случае неоказания помощи необходимые матерьялы будут переданы куда следует.
— Порядок, — кивнул Степанов, — довели тебя бабы до ручки.
Он приоткрыл средний ящик стола, раскрыл внутри ящика учебник психиатрии и стал его листать: «Парафрения»… «Параноид»… вот: «Паранойя»!
Сумасшедший немец Вагнер считал себя уличенным в скотоложстве.
— Ты как… к животным-то? Уважаешь?
— Я пойду?
Степанов почему-то подумал, что Вагнера бы он бить не стал, а вот этого…
— Погоди. Ты ж хотел, чтобы я вопросы задавал? Спишь как?
— Засыпаю плохо. Сердцебиение. Любопытный ты малый, Степанов.
— А чего ж? Страхи по ночам? Шорохи? Оклики по имени?
— По отчеству, — Ялдыкин приподнялся со стула будто бы случайно:
— А чего там у тебя?
— Детектив. А настроение? Что? Постоянно пониженное настроение?
Ялдыкин молчал. Все-таки глазки-пуговицы имеют какое-то, скажем, безнадежное выражение, и руки явно вон дрожат.
— Понял. Дурак ты, Степанов.
Ялдыкин полез в карман. Долго шарил там, потом в другом кармане, предварительно по нему похлопав, словно сам себя обыскивал. Достал пачку мятых листков:
— На. Это получил три дня назад. Под дверь подсунули.
Длинный, мятый листок. Явно со следом от подошвы. На обороте три слова, вырезанные из газеты и наклеенные неряшливо, криво: «Смерть твоя рядом».