Он поднял голый сучок с развилкой, достал нож и стал строгать сучок. Тут она заметила, что руки у него дрожат. Ее обдало жаром, и она засмеялась:
— Рогатку делаешь? Маленький, что ли?
— Да я так… я ни одной птицы за всю жизнь не убил! Они все мои друзья!
— Ну да. Они тоже тебе так свистят: фью-фью, фью-фью-фью!
— А как же?! Так и свистят.
Она не меняла позы. Он строгал сучок. Но понял, что руки выдают его, неловко отшвырнул сучок и спрятал нож. Потом он встал:
— Все! Не могу больше. Ты получила записку?
— Да. Конечно, получила. Да ты сядь. Посиди.
С полей волнами шел грачиный галдеж. Суетились жуки и мухи.
Он сел рядом.
— Расскажи что-нибудь, — усмехнулась она, — например, анекдот?
— Что? — спросил он шепотом.
— Вон там не Ванька твой пробежал? Вон за соснами?
— Нет, — сказал он, не взглянув в ту сторону.
— Вот, — сказала она.
— Ты мне ничего сказать… не хочешь?
— Об этом же рано вообще говорить. Дружба между нами…
— Дружба?
— А что же… еще?
И куда подевались его плечи? Сжался, опустил лохматую голову.
— Ну ясно.
Она не смогла больше всего этого вынести и положила горячую руку ему на плечо:
— Как же ты… в такой холод? В одной рубашке…
Он посмотрел в ее заплывшие слезами серые глаза.
Кто-то и правда пробежал за забором, но они не шевельнулись… Она дышала неслышно. Туп-туп-туп, — пробежал кто-то за забором.
— А как же… тебя ведь возьмут в армию?
— А я вернусь.
Он вернулся. И через три года черная, с высоким кузовом машина остановилась у того забора. Может быть, она могла проехать чуть дальше, к даче, где жили тогда Гинзбурги? За ними приехали через день. Маленькая мать этого Гинзбурга бежала по растоптанной, голой дороге под огромным небом…
В прошлом году Анна Ивановна на полчаса заехала в Перловку. Все изменилось, но сад остался. И земля снова набухла. Из нее погнало ростки и соки. Дряхлый забор пересекали стремительно зеленеющие стрелы бузинных и черемуховых веток, в щелях сверкало развороченное поле, трава родилась снова, не оставила голыми ран и следов на земле, все забила, заплела, покрыла, гомон грачей катился под гулким небом, осыпало землю тревожным движением, тенями и обрывками света. И у той скамьи взрывал ветер старые листья, сеял хвоей, механически посвистывал в дырах забора.
Она стояла у скамьи, а вокруг был весь этот колючий, движущийся, пустой мир. Но в комнате, где тикают часы и слышно, как капает с крыши — там нестерпимо. Нельзя видеть за ясными стеклами забор, улицу, дома, трубы, поле — бесконечный мир, где его больше нет…
— Фью-фью, фью-фью-фью!
Она шарахнулась, отбежала. Но весь метельный сад был пуст и весь виден.
— Фью-фью?
На ветке сидел скворец.
— Ты?!
Он не улетел. Словно ждал, что она скажет, и смотрел лукаво.
— Ты вспомнил его, чудак? Ты не смог бы столько прожить!
Чудак сконфуженно повертел башкой, подмигнул черным глазом.
— Ну вот, ну вот! Я так и знала! Это он тебя научил! Он приходил когда, он свистел! Да? А ты все видел… ты знаешь все секреты, все помнишь? Ты такой хитрый! А? Мы с тобой помним? Чудак! Ты всем передавай привет, кто его помнит! Ты уходи, дел у тебя много… я тут посижу. А потом уеду. Мы больше не встретимся…
— Мы никогда не встретимся, Аньк?
— Все мы никогда не встретимся.
— Я знала — ты меня не простишь. Но… ты жива и Генка с тобой… а ведь я не знала, мог кто-то еще рассказывать о тебе. Ялдыкин обещал мне, что Саша выживет и вернется… а их уже всех убили.
— Я понимаю.
— Что теперь делать?! — у Азы теперь было лицо сказочной птицы, но углы рта хотелось стереть или замазать, как на неудачном рисунке. Жалкую улыбку следовало убрать.
— Я не оправдываюсь, Аньк. Когда я запихивала тетрадь в этот клавесин, это был ведь пятьдесят третий год. Я боялась за тебя…
— Я понимаю, понимаю.
Летом за этим окном бежали водопады листвы.
Тень на шкафу от примулы, медленно, осторожно и одинаково цветущей на подоконнике, напоминала о лете. Еще летом была надежда.
— Я избегала разговора, — сказала Анна Ивановна, — потому, что мне было жаль тебя. Но сейчас вот ты улыбнулась так… и мне больше тебя не жаль. Я никому, кроме тебя, не говорила про ту записку из Казанской пересыльной. Ты донесла и об этом. А это касалось уже не нас с тобой. Этот человек тоже на твоей совести.
— Нет! До него могли не добраться! А если это был провокатор?!