В центре стола появилась бутылка с джином. Хозяин одним движением наполнил две рюмки. Он уже сидел и оглядывался в поисках отставших. За моей спиной, пробурчав что-то вроде «урра!», со звуком мокрой тряпки упал с телевизора Николай Николаевич. Галя внесла журчащую сковороду.
— Мне алкоголь помешает, — сказал я.
— А сегодня дела вам не будет, — показал на потолок хозяин, — теперь до нашего сумасшедшего Петра не достучишься до утра. Долбанет еще из своего шестнадцатого калибра.
— Заночуете, — сухо распорядилась хозяйка, — автобус-то последний, — она повернулась к часам, мигавшим со стены золотой секундной стрелкой, — уж минут через десять на станцию пройдет.
— Раньше приехать я не мог. Дежурил. И электричка…
— Со свиданьицем! — хозяин запрокинул щетинистую голову.
— Курр-ням? — спросил Николай Николаевич, с Галиного плеча заглядывая к ней в тарелку.
— Ну? — покосился на него хозяин. — А ты думал? Дать? — Он оторвал от куриной ноги половину и швырнул кусок в угол.
— У него свое блюдце есть, — упрекнула хозяйка. Черты ее лица были тонкие, даже намекавшие на некую «античность», но обеспокоенные злой заботой. Ей не хватало безмятежности. Она, наверное, становилась красивой, когда спала…
— Блюдце! У всех есть! Свое место, — хозяин показал на потолок. — Так вы в сумасшедшем доме работаете? Днем! А мы тут и ночью! Женаты? Дети? Машина?
— Нет. Я пока…
— Правильно! Погулять хорошо! Хотя, — хозяин показал на потолок, — и бирюком-то сидеть вон! Как у вас там в медицине считается? Воздержание-то?
— Отец, — кивнула на Галю хозяйка, — язык-то!
— Да большая уж! (Галя улыбнулась, потупясь.) Это я к нему веду, к Петру! Лариска-то, жена его, уж лет пятнадцать как померла.
— Он один со странностями в семье? — кивнул на потолок и я.
— Ничего, не волнуйтесь, нам одного хватит, — сказала хозяйка. Перед хозяином на тарелке оказалась в этот момент одинокая рыба, смотревшая на него хитрым глазом.
— Закуска, — пояснил он и ударил рыбу вилкой, как острогой, но — мимо. Галя засмеялась. Детское еще лицо. Пухлые щеки, широковатый нос. Отцовских глазищ она не унаследовала, «утонченных» черт матери — тоже. Она разглядывала меня украдкой, быстро отводя взгляд.
— Вы хоть расскажите пока о нем, — показал я на потолок. Но все молча доедали курицу.
— Мать, теперь чаю нам плескани! — выпрямился хозяин. — Что, док? Отошли ножонки-то? Что ж Василий-то наш? Не проводил! Скажет, мол, замотался. Небось супруга прищучила. Характера у него нет. Географ! Помню, у нас тоже… географ в школе был. Здесь. Пал Палыч такой. И что мы только на той географии не творили! И пищали, и кидались, и девкам — жуков за шиворот. А Пал Палыч только посмотрит жалостно и все про свой Цейлон. А на черта нам Цейлон? Слабохарактерный!
— Добрый он был, — сказала Галя, — он умер в этом году.
— Довели, — подтвердила хозяйка. Бирюзовые глаза ее ничего не выражали. Тут Галя почему-то посмотрела на темное окно.
— А с этим, нашим, — показал на потолок хозяин, — они дружили сильно, хотя тому было за семьдесят, а нашему и пятидесяти нет. И наш-то, бешеный, на днях возьми и спроси, мол, не заходил Пал Палыч с кладбища?
— Пап! Он же не так сказал! — Галя смотрела на окно.
— Все не так, да все с вывертом, — хозяин потянул с блюдца чай. Его отражение в блюдце, однако, осталось на месте, и его кошачий глаз смотрел из блюдца на меня.
Выше занавески в оконном стекле отражался рожок люстры, повисший среди редких уже и крупных хлопьев сходящей на нет метели. Рядом с рожком за окном явно двигалось что-то неопределенное. Я бы подумал, что это лицо, но просвечивающее, с дырами вместо глаз.
— Ветка, — сказала Галя. Но в ее тоне были и вопрос и страх.
— Тоже он на днях, — хозяин глядел на меня из блюдца, но палец его тянулся к потолку, — мол, такие, как Пал Палыч, живут вечно!
Я подумал, что со стороны мы, со своими постоянно обращенными к потолку жестами, напоминаем, наверное, толкователей Библии, рассуждающих за чаем о высших силах.
Со стороны на нас уставился как раз Николай Николаевич, но затем он (это меня уж вовсе насторожило) уставился на то же окно, и уши его стали торчком, а вертикальные щели зрачков превратились в черные отверстия двустволки.
— А с руками у него, у Петра, еще с того года, — хозяин отставил блюдце, начиная, кажется, разговор по существу. Он встал и погасил люстру. Галя, поглядывая на окно, снова поместила в центр стола лампу под зеленым абажуром.