Я ждал и услышал шаги снова. Вытянулся, прижался ухом к ледяной спинке кровати. В ухо проникла звучащая на одной низкой ноте пустота дома, и тут же возникли ритмичные удары. Колокол? Маятник? Прозвучал короткий, жалкий вой, оборванный железным ударом. Молчание. Я чуть не раздавил ухо о раму. Опустил голову на подушку.
«Покойников не бывает, — думал я бессвязно, — в смысле ходячих покойников не бывает. А щеколда на двери вроде бы крепкая? …Не! Сплошная уголовщина!»
Видно, этот вывод успокоил меня окончательно.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
После зловещей лунной ночи медленно наступил серый рассвет. С каплями на стеклах, с южным сырым ветром. Мне долго казалось, что, кроме моих осторожных шагов и шороха моей одежды, в доме нет звуков. В окно я видел, что дорога, которая ночью вела прямиком на кладбище, почему-то исчезла, и от ночного гостя тоже не осталось следов.
Наконец я услышал шепот Гали за дверью:
— Да ты что?! Разве можно так стулья драть?! Они же тебя выгонят! И где же ты тогда будешь жить?
Я приоткрыл дверь. Галя сидела на корточках перед Николаем Николаевичем, который пытался лапой зацепить кружева ночной рубашки, торчавшей из-под Галиного халата.
— Вот лунатик чертов! — она выпрямилась. — Привет! Ну и как?
— Кое-что было.
Я увидел близко ее ошеломленные глаза и веснушки на скулах:
— Кто?! С кладбища шел?! И к нам в дом?! Туда?!
— Вроде бы. Но я, его не разглядел. А кто это, как думаешь?
— Я два раза видела! Ужас! Страшная, белая такая фигурка! Маленькая! Прозрачная!
Мы говорили шепотом. За стеной слышался храп хозяина.
— Прозрачная? Вот это ты врешь! А еще книжек столько прочитала.
— А может, я про привидения люблю!.. Ой, я помню, мы все привидение видели! Это в детстве… у нас тогда одна бабуля померла, Костецкая. А мы потом с девчонками вечером смотрим, а у них на трубе белое сидит! Представляешь?! Ужас! И на второй вечер! Боя-а-лись!
— И что же оказалось?
Она поскучнела:
— Оказалось! Оказалось, что это у них крыша худая. Свет из щели — на трубу. «Зайчик» такой на трубе сидел.
Развела руками, разочарованно вздохнула, смешно подняв одну бровь. Через мой локоть посмотрела (не утерпела-таки!) на свой натюрморт.
— Да. У тебя есть способности. Надо только очень много писать.
— Это я так. Проба. Уж вы скажете! Некогда вообще-то. В десятом столько задают! Вот. Да вы идите пока в сени, умывайтесь.
Я вошел в сени, а Николай Николаевич понесся впереди и, наткнувшись на мои башмаки, вынесенные за дверь хозяйкой, замер. Возвращаясь от умывальника, я застал его в той же позе: зажмурившись, он, прижав уши и открыв рот, нюхал башмаки.
— Что, потасик, обалденный запах? — Галя вышла навстречу с полотенцем для меня. — Он и цветы так же нюхает, — утешила она, — сядет и нюхает. И балдеет.
Она заметила, что я посмотрел на верх лестницы, на дверь.
— Что? Петра Васильевича они хотят часов в десять пригласить сюда, мол, с деверем познакомить. Или с кузеном. Он сюда придет… если я попрошу. А вы хотите в виде кузена?
— Да нет. Не хочу пока быть ни деверем, ни зятем.
Она опять прикусила губу и опять смешно подняла бровь. Кажется, покраснела. В полумраке трудно было разглядеть.
— А тогда… вы вот сейчас, пока они спят, поднимитесь к нему. Ничего. Он рано встает. Он уже ходит я слышала.
— И ты думаешь, ничего?
— А я тут буду у лесенки стоять. Если что.
Я вспомнил, как только что, этой осенью участковый психиатр нашего района навестил больного на дому. Бредовой больной открыл дверь и выстрелил в упор из двустволки…
Наступило молчание. Николай Николаич громко почесал задней лапой затылок.
— Ясненько, — сказала Галя, — там уже кто-то заворочался у нас…
Тут я вдруг пожал плечами и стал подниматься по лестнице.
Я слишком громко постучал в страшную дверь.
Приблизились шаркающие шаги. Сбросили крюк, заелозивший по двери.
Сумасшедший хозяин мансарды стоял предо мной.
Поразило его несходство с братьями: худой. Впалые щеки. Тонкий, длинный нос. Иной, острый, беспокоящий взгляд.
— Я психиатр, — брякнул я сразу, — друг вашего брата Василия. Он просил меня приехать.
— А где сам? Пока в городе.