— Я пойду собираться, — сказал Петька.
— Сегодня не уйдете, — решил Вовка, — моя мать сказала, что мы все завтра вместе уйдем.
— А если они ночью?
— Нет. Наши еще два дня, точно, продержатся, мне один говорил.
— Кто?
— Не важно кто. Он знает.
Из-за угла рощи стало выдвигаться, выползать что то темное и длинное, низкое и словно мохнатое.
Оно приближалось и словно обрастало суетящимися силуэтами.
— Опять везут, — сказал Вовка.
Сквозь гул канонады стал слышен вой.
По шоссе приближалась телега и идущие вокруг нее колышущейся кучкой люди.
— От, собаки! — прошел, шаркая валенками, дел Мерзликин.
— В кого попало? — спросил Вовка. — Андрей Ильич?
Дед не ответил.
На телеге лежали три тела. Жидко тряслись животы и груди, торчали пальцы босых ног. У крайней женщины усохшей кожей обтянуло лицо и красным поблескивали обнаженные зубы. Ее рука то и дело скатывалась с телеги, и идущий рядом подхватывал руку и клал ее снова ей на живот.
— На станции, — говорил кто-то в полусвете, — отсюда летел. Истребитель. А бабы стояли. Как стеганет из пулемета. И смеется. Низко летел…
— Ма-а-ма! — закричал Толик. Он узнал мать в крайней женщине и заплясал на булыжнике, прижимая к груди черную пилотку.
— Заткнись ты! — крикнул Вовка. — Это теть Нюра! Не видишь?! Где твоя мать?! А?!
— Мать?! Она… да-да, — сказал Толик, — да! Тетя Нюра, а мать — она дома сидит?! Да?! Она же, наверное, не поехала на станцию?!
— Дома твоя мать!
Короткими, частыми воплями зашлась сирена.
— Граждане! В укрытие! — гаркнул верховой. — Все с дороги!
Шоссе опустело. Осталась только телега с длинной тенью.
— А мамка дома, конечно, — говорил Толик, спотыкаясь и спеша, — она дома… побежали?! А?! Это же был добрый летчик?!
БЕЛАЯ ПИХТА
Рудик велел срочно жечь книжки со звездами, флагами, даже просто — с красной обложкой. Он был на год старше, через час уезжал, поэтому, наверное, и командовал, выхватывая книжки с Петькиной полки:
— И за эту расстреляют тебя, а уж за эту — точно! И мать расстреляют!
— Это «Плюх и Плих»!
— А зачем звезду нарисовал?! Дурак, что ли?!
— Да мы уйдем вечером!
— Да, а может, не успеете, а тогда соседей расстреляют!
Рудикова мать вопила (в окно было слышно), увязывая вещи:
— Сволочи! Пропадаем! Столько наживали!
Глуховатый дед Мерзликин спрашивал пробегавших из своего окна:
— Чо? Чего она? Взошел уж немец-то?
— Да нету еще! — отвечали ему. — Это она со страху блажит!
— Тогда, — удивлялся дед, — чего ж вожжами-то ее? Надо!
Мимо окон по шоссе стремительно проходили короткие, пыльные колонны бойцов, каждая со своей песней, только иногда дурной командир кричал: «Отставить песню!» — чаще же так, с песней и уходили под гору, за черную рощу, на закат, который стоял теперь всю ночь бестолково бубня, а на дымной его полосе иногда проползали черные крестики, оставляя грязный след, — падали сбитые самолеты. Закат бубнил и дрожал на западе, а с юга в осеннем небе ползли, прерывисто пыхтя, зловеще-знакомые бомбардировщики со срезанными кончиками крыльев. Часто-часто взвизгивала сирена, катились по дворам и дорогам клочки бумаги и тряпки, неслись на восток тощие, с выпученными глазами коровы, дымился, смотрел вслед глазами-фарами, оседал разбитый грузовик на обочине.
У Петьки к утру разболелась голова от керосина и могильной сырости бомбоубежища, но Вовка, уже где-то подцепивший две обгорелые, дырявые бомбы-зажигалки, позвал срочно смотреть чудо-дом — дом Гришки Ярылкина…
Сквозь дом было видно не только небо, но и речку и рощу — фугасная бомба попала в огород под стену дома, а у этой стены в доме спали: сам Гришка, его брат и их мать. Мать выскочила в окно, прямо в горячую воронку, но все остались живы, только Гришкин брат начисто оглох, а дом, весь прошитый осколками, весело сверкал резными, в мае крашенными ставнями.
— Наш батька строил-то, — говорила Гришкина мать, затыкая дырки тряпками, — ничего не берет!
Обломало ветки у пихты, росшей против Петькиного окна, и Петька, вернувшись домой, думал, что теперь лучше будет видно шоссе, но пихта все равно мешала, и он даже пожалел, что ночью она не сгорела. Белая пихта с гигантским горизонтальным суком, показывавшим на запад. Она вообще была живучей — южанка, белая пихта с бледно-серой, шелковистой корой, на которой так хотелось что-нибудь написать или вырезать и на которой, на горизонтальном суку, недавно вырезали свои имена Ваня, Димка и Сергей. Они только что ушли по шоссе на закат.