Но для Серёжки это ведёрко знакомо давно. Он ведь дома с ним и ходит во двор.
— Бабушка-а, да это же…
Она не дала договорить, перебила:
— А это я под бруснику, Серёжа, брала. Думала, в березнячок зайдём на обратном пути… Да темно уж будет.
Серёжка снова сел под Красотку.
А доярки ждали, не уходили. И советы ещё подавали со всех сторон:
— Серёжа, ты руки-то в молочке обмочи, легче будет доить…
— Серёжа, ты кулачками дой, кулачками…
Бабушка же, как курица-наседка, его защищала:
— Да будет вам! Али не слышите, что подойник уже звенит? Советчики выискались… Своих учите!
Серёжка быстро назвинькал ведро, а у бабушки уж приготовлен и молокомер — слил да снова уселся.
— Бабы, вы только не рассказывайте никому, — будто прочитав Серёжкины мысли, попросила бабушка женщин.
Ну, а у женщин тёплая водичка разве во рту удержится? На другой же день и растрезвонили по деревне: Серёжка Дресвянин, как заправская доярка, с коровами управляется. Конечно, и до ребят дошло. А уж попало им на язык — пропащее дело: не успокоятся, пока тебя не изведут вконец. На улице встретят — «Доярка!», в школе не потрафил кому-то — «Доярочка!». Одним словом, «Баба!».
Так Серёжка, чтобы быстрее отстали, в открытую стал на ферму ходить. Подойник на руку — и пошёл. Ни дня не пропустил, ни зимой, ни летом. Мать семь коров подоит за вечер, и он семь. Не отставал от неё ни на шаг.
— Ну, Серёжка, уж не дояркой ли будешь? — улыбалась она.
А бабушка поправляла:
— Пошто дояркой? Он и на зоотехника выучится. Ну-ко, такие хорошие отметки носит. Всё пять да пять… Он им, дразнильщикам, ещё нос утрёт!
Тишку-переполошника, не такого уж и прицепливого дразнильщика, бабушка однажды сцапала за ухо:
— Вот я тебе «доярочку»-то сейчас покажу…
Тишка заверещал, как баран недорезанный, и вывернулся, сбежал.
А у бабушки с тех пор занозой засело в мозгу: он, Тишка, — главный дразнильщик. А какой он главный? Так, подпевала, не больше. Дак подпевала-то неопытный: другие и больше орут, да не попадаются, а он только рот откроет — и влип.
Теперь, с велосипедом-то, Серёжке не страшны никакие дразнилки.
Да и язык не повернётся теперь у ребят дразнить. Умрут все от зависти.
Серёжка заметил, как у Тишки-переполошника заблестели глаза, когда тот увидел велосипед, который бабушка вынесла на плече из клуба. Тишка даже красный глазок на заднем колесе вроде бы нечаянно, но потрогал. И когда ребята хором заканючили: «Дай прокатиться», Тишка тоже, не веря в успех, просил. И уж если б не бабушка, Серёжка в первую очередь дал, конечно б, ему, Тишке. А бабушка и не посмотрела ни на кого: держите карманы шире, даст она вам! Но ведь, в конце-то концов, Серёжка над велосипедом хозяин, не кто иной. Правда, сейчас заикнись попробуй — бабушка сгоряча и от Серёжки премию спрячет. «Ах, — скажет, — они дразнили тебя, измывались, а ты же им и даёшь, ну что за характер у человека!»
А теперь велосипед стоял у крыльца. Серёжка любовался на него издали, и ему нравилось в нём всё: и что он не какого-нибудь зелёного, а вишнёвого цвета, и что узор на колёсах волнами, и что руль изгибается круто вверх, как оленьи рога, а не свисает ухватом.
Серёжке почудилось, будто за углом что-то отрывисто прошуршало. Он даже увидел, как в сточную канавку засочился песок.
— Кто там? — обеспокоенно окрикнул Серёжка.
А бабушка возмущённо захлопала руками:
— Ох уж мне эта шантрапа!.. Саранчой сейчас налетят! Им волю дай, так и железо изгложут… Чует сердце моё, недолго ты накатаешься на своей премии…
— Ну и что… Новую заработаю, — беззаботно сказал Серёжка.
— Ишь ты, — удивилась бабушка. — Бойкий стал. (За углом что-то снова треснуло.) Эй, кто там у избы зауголки вышатывает? Выходи на свет.
— Я и не вышатываю вовсе… Я и не держался за них. — Из-за угла, посапывая, выбрался Тишка. — Они сами трещат.
— Ну конечно, сами, — язвительно протянула бабушка. — А чего за спиной прячешь?
— Это не вам, — сказал испуганно Тишка. — Это ему, — и кивнул на Серёжку.
— Знаю, что мне от тебя ничего не отколется… Ну, а ему-то чего принёс? Конфетки, поди?
— Конфетки, — поражённо признался Тишка. — А вы как узнали? Я ведь вам не показывал.
— Я вашу породу знаю, — сказала бабушка. — То ругаетесь, а то дня друг без дружки прожить не можете… Чего? Задабривать пришёл? Так он ведь и без конфеток у нас задобренный, для милого дружка последнюю рубаху отдаст.
Тишка смущённо топтался на месте.
— Ну, чего мнёшься? — спросила бабушка. — Наверно, больше и дразниться не будешь?
— Не-е, — вздохнул Тишка, — не буду. — И неожиданно для Серёжки признался: — За велосипед и я бы коров доил.
— Да ну? — изумилась притворно бабушка и вдруг кинулась к изгороди, где у неё на колу сушилось ведёрко. — Так вот он, подойник-то, забирай да пошли на ферму.
Тишка неуверенно повесил подойник на руку.
Тишкины котята
Старший брат снова надул Тишку. «Сходи, — говорит, — пожалуйста, за водой, а потом вместе за малиной пойдём». Тишка еле дотащил ведро от колодца, все руки вытянул, а выходит, и торопился зря: Славки уже и след простыл.
Тишка схватил корзину, кинулся было вдогонку за братом, до реки добежал, а перебираться по лаве на другой берег всё-таки не решился: ведь брату и в лесу станешь кричать, так не откликнется — пропадай Тишка пропадом, ему и не жалко нисколь. Только дразниться и знает: «Переполошник, переполошник». Вот, скажет, струсил за нами в розыск пойти. А и не струсил вовсе, по-разумному поступил: если б Тишка знал, где малина, так и без брата ходил бы за ней не по одному разу в день, никаких бы медведей-сластён не боялся. Вот вам и переполошник!
Тишка повесил пустую корзину на руку и повернул домой.
Над Полежаевом беспокойно кричали вороны. С деревьев облетал лист, и вороны кружились в листопаде, как в вытряхнутом из подушек пуху. Тишка приложил руку ко лбу, прикрывая глаза от солнца, и посмотрел в гору.
Сверху спускалась к реке Маринка Петухова и громко охала, разговаривала о чём-то с собой, размахивала левой рукой. Правая у неё была занята, поддерживала собранный в горсть подол фартука, в котором что-то угловато топорщилось. Тишка сначала подумал, что у Маринки в фартуке грибы. Но кто же грибы носит из дому в лес? И Тишка насторожился.
— Тёть Марин! — посторонился он с тропки, когда Петухова поравнялась с ним. — Чего это в фартуке-то?
— Ой, Тишка! — ещё громче запричитала Маринка. — Да ведь котят на реку топить несу. Жизни от паразитов не стало: не изба, а кошачья ферма. Шагу ступить нельзя, так под ногами и вертятся…
Кошек у Маринки расплодилось и в самом деле полно. Вся деревня над ней насмехалась:
— Ты, Маринка, не в мясопоставку ли откармливаешь их?
А уж какая мясопоставка! Просто сердце у Маринки мягкое: живую душу не загубит…
— Ну-ка покажи, — попросил её Тишка.
Петухова оттянула фартук: три пепельно-дымчатых комочка тесно жались друг к другу, незряче тыкались розовыми носами под лапки, в живот и зябко дрожали.
— Они что, слепые? — спросил Тишка и погладил котят. Котята, ощутив накрывшее их тепло, вытянули шеи, раскрыли шершавые рты. — Ой, да они ведь голодные! — догадался Тишка. — Ты чего их не покормила-то? — Он строго посмотрел на Маринку снизу, нахмурил брови. Ни дать ни взять Маринкин начальник, а не Тишка-переполошник, которого ребята не взяли в лес. — А если они помрут?
— Тишка, да я ведь топить их несу, — напомнила Петухова. А у самой и слёзы на глазах выступили. — Ведь им теперь всё равно, что сытые, что голодные…
Тишка вытаращил глаза. Да-а, положеньице. Котят было жалко.
— А они сами-то не проживут? — спросил он.