– Пуговица, я ненадолго спущусь вниз. Нам с Максимом нужно съездить по делам. Ты останешься с Пашей, Артемом и Егором, ладно?
С этими словами я поднимаю глаза на Белку. Он смотрит на меня серьезно и молчаливо. Я перевожу взгляд на Низкого – тот смотрит на меня исподлобья, взгляд его напряжен. Я смотрю на Егора, но его глаза тут прячутся под веками, опущенными к самому полу – его брови хмуро сходятся на переносице, его губы поджаты. Они все поняли, чутьем учуяли, что должно произойти что-то серьезное. Белка и Низкий обмениваются взглядами, а затем одновременно смотрят на Егора. Тот кусает губы. Господи, как они слышат друг друга без слов? Как читают мысли?
– Егор, топай домой – слышно позади меня. Голос Максима тихий и до того спокойный, что мне становится не по себе от этой молчаливой истерики. Всем становиться не по себе.
Молчун поднимается, перешагивает через «монополию» и подходит к брату – поднимает глаза:
– Ты скоро вернешься? – спрашивает он.
– Скоро, – кивает Максим. – Оглянуться не успеешь.
Егор кивает. Егор верит. Егору ничего не остается, кроме веры. Он пересекает гостиную, быстрым шагом направляется к двери, открывает её и выходит из квартиры.
Я едва не вою. Я сдавлено говорю:
– Соня, Пуговица, сходи наверх, принеси мне кофту, а то я забыла.
– Ладно, – говорит немного смущенная, но ничего не подозревающая дочь. – Черную? С длинными рукавами?
– Да, зайчик.
– Сейчас, – говорит она и поднимается на ноги.
Она легко и быстро пересекает гостиную и поднимается наверх. Черная кофта где-то очень далеко, так что у меня есть время.
Мы остаемся вчетвером. Я смотрю на Белку – голубые глаза бездонные, и где-то на дне этого океана рождается боль. Он переводит взгляд кукольных глаза с меня на Максима, и я впервые вижу растерянность на его прекрасном лице. Наверное, именно так он выглядел до того, как стать омерзительной тварью – очень красивый, очень тонкий, почти прозрачный, хрустальный мальчик. Он останавливает взгляд на Максиме:
– Макс, перестань… – говорит он. – Пусть идет. Опусти их и пусть они живут, как жили, а?
Я смотрю в его глаза и понимаю – Белка – тварь, сука, не человек, мерзкое животное, которое уже ничто не спасет… но, когда речь заходит о тех, кого он любит, тех, кто ему дороже его собственной шкуры, он становиться таким же, как все – слабым, голым и совершенно беззащитным. Простым смертным.
Максим смотрит на него. Максим улыбается. Максим виновато пожимает плечами:
– Не могу, – еле слышно говорит он. – Уже не могу.
Белка хмурится и прячет глаза, Низкий часто моргает и шмыгает носом. Максим говорит им:
– Егора к ним не подпускайте. Держите его подальше от Сони.
Белка бросает быстрый взгляд, снова прячет глаза и кивает. На его кукольных глазах наворачиваются слезы. Я смотрю на него и думаю – какой бы черной не была душа, а слезы у него, как у всех – прозрачные.
Мы стоим у железной двери и держимся за руки. Мы смотрим на огромную стену и на железное полотно двери, покрытое ржавчиной. Щеколда на ней совсем как новая.
Максим поворачивается и смотрит на меня:
– А давай сбежим? – улыбается он, не скрывая грусти в глазах. – Давай заберем твою дочь и рванем в деревню? Куда-нибудь в глушь, где люди даже не догадываются, что телевидение уже давно цветное, а?
Я смеюсь. Я смотрю на его лицо и запоминаю каждый изгиб.
– Ты там через неделю всех перережешь, и останемся мы втроем в этой глуши. А потом ты и вовсе останешься один.
Максим смеется, Максим кусает губы от боли, и кивает. Максим ненавидит себя. Никуда ему не уехать от зверя, что сидит внутри.
– Ладно, – говорит он, – Даешь мне пять минут, а потом заходишь сама. Уговор такой…
– Я помню, помню, Максим.
– Нет, давай все-таки повторим – если ты находишь меня – я вас отпускаю, если нет – вы остаетесь, и ты уже никогда не заговариваешь о том, чтобы уйти или покончить с собой – приспосабливаешься и радуешься жизни, в том её варианте, в каком есть – с Соней или без неё. Договорились?
– Договорились, – киваю я.
Он не оттягивает момент – он отпускает мою руку и быстро исчезает за железной дверью.
Я жду положенные пять минут, и захожу следом.
Заброшенный завод молчалив и тих. Я иду по широкой улице и верчу головой – в прошлый раз как-то не было времени осматриваться, так что я верчу головой. Я никуда не тороплюсь. Огромные здания пустыми глазницами окон смотрят на меня свысока – им до меня дела нет. Им вообще никогда не было дела до того, что здесь происходило. За неимением выбора, они молчаливо прощали людям все, что те творили на глазах у них.