В каждой многодетной семье, если старшие не пьют, не крадут, не ищут на стороне компенсации за свою трудовую жизнь, все в конце концов оборачивается к лучшему: беды проходят, а хорошее прорастает, расцветает и цветет потом долго-долго, всю жизнь. Но до этого надо одолеть черные дни. А они бывали. У Алексея Ильича украли в трамвае зарплату и отпускные. Костя сказал учительнице: «Вы же неграмотная, вам бы самой поучиться». А потом вдруг в одну осень потекла крыша, задымила печка и рухнул сарай. Но больше всего настрадались с Манечкой. Никто не знал, кроме Али, что с ней случилось, что за болезнь. В больнице врач сказал Але: «Не выдумывайте, как это двенадцатилетнюю девочку на почве любви может разбить паралич? Здесь другая причина, мы сейчас это выясняем». Медсестра по секрету передала Але, что у Манечки предполагают опухоль в затылке. Но диагноз не окончательный, надо взять пункцию, чтобы удостовериться. И еще она сказала, что после пункции бывают плохие последствия. Посоветовала: «Не соглашайтесь. Без расписки родителей они не делают, вот вы и не соглашайтесь». Медсестра советовала не соглашаться, но сама тоже не верила, что в двенадцать лет может быть любовь с такими последствиями. Алексей Ильич поехал в другой город, в госпиталь, в котором когда-то лечился. Хирург, который тогда вернул ему жизнь, конечно же его не помнил, но дал довольно полную консультацию насчет Манечкиной болезни. Главное, он не отверг предположения, что болезнь двенадцатилетней Манечки случилась на почве разбитой любви. Вернувшись в свой город, Алексей Ильич сказал врачам: «Пункцию делать не надо, согласия не даем». Врачи очень обиделись: пункция — это диагноз, если вы лучше нас знаете, чем больна ваша дочь, можете забирать ее домой и лечить сами. И забрали. Страха потом набрались, да и стыда тоже. В один из вечеров зашел участковый милиционер: «У вас несовершеннолетняя изнасилованная?» Хорошо, что дети ничего не поняли или сделали вид. Еле разобрались, откуда, почему такая формулировка. Это врачи в больнице страховались: если не опухоль привела к параличу, то, возможно, какое-нибудь сильное нервное потрясение. И страховались: раз любовь, значит, ранняя интимная связь. И заявили, как им положено, в прокуратуру. Манечка в это время находилась дома, выздоравливала, начинала ходить. Было лето, предмет ее пламенной любви готовился в институт, от него скрывали причину Манечкиной болезни. Но и того, что он знал, хватало: неприязнь Василия к Манечке росла с каждым днем. Синеглазый белозубый красавец не любил свою сводную сестру. Не просто не любил, а до зубовного скрежета. Она раздражала его своим ликующим взглядом, неотступным слежением, а главное, каким-то хозяйским посягательством на его вольную душу. Василий давно отшил бы эту влюбленную дурочку, сказал бы ей пару «ласковых» слов, но Аля то и дело напоминала ему: «Вася, ты добрый, ты в своего отца, помнишь, как он не любил нашу соседку Полину, а взял и подарил ей на Восьмое марта чашку с блюдечком?» Вася этого не помнил, но мать не сочиняла, она ничего никогда не выдумывала. К тому же Манечка была дочерью Алексея. А он хорошо относился к Алиным детям, поэтому и его дети — эта влюбленная Манечка и нервный рыжий Артур — тоже имели право на хорошее к себе отношение.
В двенадцать лет влюблялись до потери сознания, до отнятия рук, ног и речи. А он в свои семьдесят два года об этом думать не смей. Не все, конечно, в двенадцать лет влюблялись. Красавица Соня никого не любила. Все ждала себе достойную пару, так и осталась в девушках. И не жалеет. Она уже давно Софья Петровна, директор круиза по Дунаю: шикарный пароход, идеальная чистота, великолепная кормежка. Семь стран посещают туристы, включая капиталистическую Австрию. И вот эта вечно красивая нарядная Соня, похожая на оттанцевавшую свое балерину, говорит о нем, как о живом покойнике:
— Какая любовь! Обыкновенное мужское упрямство и глупость.
С ней он не церемонится.
— Что ты в этом понимаешь? И вообще чего прицепилась? Наследства я не оставлю, нет ничего. Квартира отойдет государству. Какая тебе разница, женюсь я, не женюсь…