Она не понимала, что подвела под его жизнью черту: он уже не человек. А он после ее ухода почувствовал, что болен. Поднялось давление, болела грудь. Вызвал врача. Приехала загнанная, не старая, но и давно уже не молодая врачишка в старых разлапистых туфлях. Алексей Ильич подумал: «Что-то стало не так с обувью у женщин», — а врачишка в это время села в кресло, глотнула таблетку и запила холодным чаем из его стакана. Потом спросила:
— На что жалуетесь?
— На устройство жизни, — ответил он, — вырастишь детей, освободишься от хлопот и работ, только-только забрезжит тебе отдых и любовь, но не тут-то было — хвать болезнь. И никакого бокала, никакой тебе Саскии.
Врачишка оставила его слова без внимания. Спина ее поползла вниз по спинке кресла, подбородок уткнулся в плоскую грудь. Алексей Ильич испугался:
— Товарищ доктор, лягте на диван, отдохните как следует.
Врачишка открыла глаза.
— Дайте чего-нибудь поесть.
Алексей Ильич читал когда-то юмористический рассказ: пришел к больному больной доктор и просто больной стал больного доктора лечить. Но тут было не до смеха. Хорошо, что врачишка попалась демократичная, выпила еще одну таблетку, сходила на кухню, что-то там пожевала и вспомнила наконец, зачем сюда явилась. Измерила ему давление, послушала сердце и легкие и уходя строго сказала:
— Чего вы хотите? Молодые от инфаркта загибаются в тридцать лет.
Ночью позвонила из своего Краснодарского края Татьяна Аркадьевна:
— Здравствуй, Алеша, я заболела. Поднялось давление, да еще вдобавок простыла.
Он не смог ей ответить, мол, я тоже заболел, тоже поднялось давление. И он сказал о другом:
— Приезжай скорей. Я так тебя люблю, что жить без тебя не могу.
— Правда? — спросила она. — Я тоже тебя очень люблю.
— Почему ты звонишь так поздно? — спросил он.
— Ночью линия свободна и в два раза дешевле, — ответила она.
Это был их последний разговор. Утром ему никто не звонил, а днем позвонил Артур и ни с того ни с сего разволновался: где папа, почему не отвечает?
— Пошел в магазин. Гуляет во дворе, — подсказала Артуру жена, не понимая, чего тот волнуется. Артур позвонил Соне.
— Ты давно его видела?
— Вчера.
Когда Артур, Соня и Манечка пришли к нему, дверь была заперта, и ни у кого не оказалось ключа. Пришлось обращаться в ЖЭК, потом в милицию.
Хоронили Алексея Ильича через три дня. Как раз в тот день, когда вернулась Татьяна Аркадьевна. Она позвонила, ничего не зная о случившемся.
— Можно Алексея Ильича?
— Его нет, он умер, — ответил Василий. — А кто его спрашивает?
— Теперь это уже никому не интересно.
Через десять минут опять в трубке послышался ее голос:
— Простите, когда назначены похороны?
— Через час вынос тела, короткая панихида у подъезда и автобусами на кладбище. — Василий ответил ей так, как отвечал всем.
— А на какое кладбище вы поедете?
— На Северное.
И тогда она взмолилась:
— Выслушайте меня, я его друг, может быть, вы слышали обо мне — я Татьяна Аркадьевна. Вам ведь все равно, какой дорогой ехать. Сверните немного в сторону на улицу Каховского. Живу в доме номер двадцать. Я выйду на балкон, попрощаюсь с ним. Дело в том, что у меня высокая температура…
Соня вырвала у Василия трубку.
— В чем дело?
— Я прошу, чтобы ваши автобусы по дороге на кладбище проехали по улице Каховского. Я хочу попрощаться с ним.
— И только? Больше вы ничего не хотите?
— Больше ничего.
Конечно, в этот день надо было всем все прощать, но Соне это было не дано.
— Как все у вас просто, — возмутилась она. — Взяли и повернули на другую улицу! Как будто маршрут на кладбище каждый выбирает по собственному желанию. И как только язык повернулся: попрощаться! Подумали бы лучше о том, что вся эта ваша любовь сократила ему жизнь.
Поминки получились многолюдные. Дом был заводской, чуть не все жильцы знали Алексея Ильича и Алю, и детей их знали. Застолье длилось долго: одни уходили, другие приходили. К двенадцати ночи в квартире остались только дети. Мыли посуду, потом собрались за столом и стали решать, что делать с вещами.
— Мне ничего из этого хлама не надо, — сказала Манечка, — я могу взять только мамино колечко с аметистом и какую-нибудь вазочку на память.
— Надо или не надо — так вопрос не стоит, — ответили ей. — Все, что осталось, придется куда-то определять. Не можем мы все это оставить здесь, всю эту мебель, посуду и остальные вещи.