Учиться не хотелось. Каждая минута времени за уроками казалась бездарно потерянной. А учиться еще долгий месяц! Но вот и он заканчивается. Впереди долгие летние каникулы! Я бегу домой со смешанными чувствами: мне радостно, что наконец-то я свободен, и горестно от того, что придется показывать дневник отцу и выслушивать его упреки. Говорить, что дневники Суповна не заполнила, что потом заполнит, уже не хотелось. Не хотелось враньем портить праздник.
— Ну, чем порадуешь на этот раз? — спросил отец, почему-то раньше времени оказавшийся дома.
— Не знаю, — промямлил я в ответ.
— Что не знаешь?
— Ну, это… не знаю, как…
— Давай сюда дневник, — протянул отец мосластую, в пятнах смолы, руку.
Сунув, как в расплавленный свинец, руку в портфель, я достал дневник, подал его отцу, не ожидая ничего хорошего.
— Так, — сказал отец, листая страницы дневника. — Три, три, пять, пять, три. Поведение удовлетворительное. — Отложив в сторону дневник, посмотрел на меня внимательно и сказал: — Эти три, три, три можно было получить и не заходя в школу. Убрал из-под свиней навоз, сел, почитал книжку, и ты уже знаешь на три, а то и на пять. Тут же пальцем о палец не ударил по дому — и одни трепаки! Может, головка не та? Может, покрасить ее в черный цвет, и тогда она думать научится? Может…
«Лучше бы выпорол, как тогда, и дело с концом, — определил я себе наказание за неудачный первый учебный год. — Я и штаны вторые заранее пододел».
Отец выпорол меня один раз и, как я считаю, ни за что. Мы с Васькой решили попробовать вкус табака на их сеновале. Сеновал сгорел, а нам досталось по полной. Теперь я знаю, что курить на сеновале нельзя! Теперь, как только кто заговорит о куреве или пожаре, у меня проявляются красные полосы на ягодицах.
— Есть в вашем классе кто-нибудь еще, кто хуже тебя школу закончил? — пытал отец.
— Гошка Власов и Васька. У них все трояки, — поспешил я с ответом.
— Да ты что? А ты, конечно, молодец, ты у нас третий от заду? В тройку лучших попал!
Лучше промолчать, хотя и у Мишки Криулина и Федьки Маркова почти одни трояки.
— Соседи будут спрашивать: как ваш сын школу закончил? Что мне им отвечать, подскажи. Может, сказать, что больной? Или что все хозяйство в доме на твоих плечах? Дрова из лесу возил в самую стужу, воду в кадке на санках возил из проруби? В стайке чистил и прибирал? А? Что мне им говорить?
Отец распалялся. Глаза его сузились до щелочек и казались холодными, как изо льда.
— Я исправлюсь, — сказал я привычное слово, сам не веря в это.
— Горбатого могила исправит, — сказал отец, тяжело вздохнул, встал и вышел.
Глянув на дневник, как на ядовитую змею, я подумал, что нехороший человек придумал его.
Лето выдалось сухим и жарким. Я пропадал на речушке днями напролет. Даже на обед не хотелось прибегать. Да и особой нужды в этом не было. Колхозный огород с морковкой, репой, турнепсом, капустой рядом. Руку протянул — и у тебя сытое брюхо. Зато все время твое! Загар с илом зачернили кожу так, что трудно понять, какого ты роду-племени. И когда у машины спустило колесо и мы оказались тут же, то шофер долго разглядывал мою шею, а потом спросил, почему я не мою ее.
— Она так загорела, — ответил я, искренне веря в это.
— А ты все же попробуй помыть. Лучше с мылом и мочалкой!
Совет я утаил от мамы, и сам им не воспользовался. Зачем сегодня мыть шею, если завтра она будет такой же.
Во второй половине августа задождило. Мелкий, въедливый дождь моросил бесконечно. Пахло гнилью и сыростью. Выходить на улицу не хотелось никак. Даже по нужде. Я терпел до последнего. В конце дня я шел на луг, где паслись телята и гнал хворостиной домой нашего крутолобого бычка. Опорки промокали насквозь. Ногам было зябко и неуютно. Мешок, накинутый на голову и плечи вместо несуществующего в доме плаща, становился холодным и тяжелым. Хотелось тепла и солнца. Хотелось в школу, в чистый и сухой класс.
Приехали с заимки Федька и Лида. Сенокос в колхозе приостановили, и всех привезли домой.
— Ну как ты тут? — спросил меня Федька и потрепал по голове. Внимательно всматриваясь в макушку, удивился: — Голова-то твоя совсем красная! Была не такая.
— Сентябрь чтобы не подвел, — пропустил мимо ушей красноту моей головы отец. — Картошку бы не погноить. Неделька бы сухой выдалась, как копать.