Пообедал, и потянуло поспать: положи сейчас голову на подушку, мигом сон сморит.
— Ты бы вздремнул, отец, — сказал Сейитли, видя, что старик совсем отяжелел. — А я схожу к Агаджану. Он ведь сегодня уезжает. Он потом зайдёт к тебе проститься.
— Что это он так торопится?
— Так ведь он только за матерью приезжал.
— Опять хочет в город свозить?
— Нет, отец, на этот раз он её совсем увозит.
Сапара-ага словно кто за плечи тряхнул.
— Быть не может! Не согласится она насовсем!
— Уговорил. Вечерним поездом уезжают. Мы с ним ещё с утра вещи в багаж сдали.
Сапар-ага резко выпрямился. Усталости он больше не чувствовал, и спать ему уже не хотелось. Резануло в спине, под лопаткой, сердце забилось неровно и часто. Однако старик не стал прислушиваться к тревожным сигналам — новость, которую он только что услышал, оглушила его. Сон, приснившийся ему сегодня, его нынешняя встреча с полями, эта новость… Между всем этим есть какая-то связь, невидимая, но ощутимая. Только вот не разберёшь сразу, в голове всё как-то перепуталось, смешалось… На мгновение перед Саларом возникло лицо Ямата. Показалось и тотчас исчезло.
— Сынок! — окликнул Сапар-ага стоявшего в дверях Сейитли. — Ты иди. Я тоже приду. Я сейчас…
Сейитли возражать не стал, только встревоженно взглянул на отца и вышел, не сказав ни слова. Невестка собрала посуду, унесла во двор. Старик остался один в пустой просторной комнате.
Вот видишь, Ямат, что получается? Солтанджемал уезжает. Каково ей покидать родное гнездо? А с другой стороны посмотреть, ведь и одной не сладко на старости-то лет. Единственный сын, и врозь жить? Лучше, конечно, если б Агаджан в село вернулся. Не получается, городская у него работа…
И останется брошенный дом. Не старый ещё, жить бы да жить в нём. И на двери будет висеть замок. На двери твоего дома, Ямат! Как же я теперь буду говорить с тобой, а?
Какая-то пустота возникла в душе Сапара-ага. Целый кусок его жизни, огромный, главный кусок, оказался вдруг как бы зря прожитым. И он ничего не в силах изменить. Сапар-ага тяжело вздохнул и поднялся, взял посох и направился к дому Ямата. Сегодня дом опустеет. Двухкомнатный дом с большим коридором, с верандой. Чуть не каждый кирпич, положенный в его стены, Сапар-ага подержал в руках.
Вроде недавно было, а двадцать лет уже прошло… Дом строили в пятьдесят третьем, в июне. В те времена Сапар не знал, что такое усталость, понятия не имел, что бывает такая вот противная дрожь в коленях. Днём он работал в поле, а вечером запрягал в арбу ишака и до полуночи возил кирпич. И сейчас ещё стоит в ушах назойливый, бесконечный скрип колёс…
Он не один возил, и другие приходили. Никто их не просил, не призывал на помощь. Просто строили дом семье Ямата. Кирпич возили с другого конца села. Каждый сгружал, складывал кирпич к кирпичу, чтоб каменщику сподручней было брать, и снова ехал. По три-четыре ездки успевали сделать. На усталость не жаловались, хотя не просто это — возить и разгружать кирпич после целого дня работы.
Ни тогда, ни теперь не понимал Сапар-ага людей, на всё готовых ради денег. Если кто-то говорил ему, что постриг соседу овцу и взял за это два рубля, он молча отворачивался от этого человека и уходил, страдая при этом, как от боли. И где у него совесть?! Нету совести, жадность вместо неё. Обеднел бы без этих двух рублей? Жадных людей Сапар-ага боялся, остерегался их.
Как хотелось теперь снова услышать скрип ишачьей арбы в лунную, молочно-белую ночь! Скрип арбы неприятен для уха, это не музыка, но Сапар-ага слышал в нём биение сердец, совестливых, бескорыстных…
В августе Солтанджемал наконец застелила полы кошмами. Народу на новоселье явилось много, и в комнатах, и на веранде — везде было полно.
В большом закопчённом казане, установленном на очаге против дома, жарилось праздничное пишме. Румяные кусочки теста с ещё шипящим на них маслом вытаскивали из котла и тут же разносили гостям.
— Кушайте! — угощала Солтанджемал. — Ешьте на здоровье! Акгозель, закладывай в котёл побольше. — Хозяйка вся так и сияла радостью: наконец-то она могла выразить людям свою благодарность, своё расположение. Первый раз с тех пор, как Ямат ушёл на фронт, принимала и угощала она гостей. — Нельзя, сосед, обидишь. Не отпущу, пока не отведаешь моего угощения! Агаджан, сынок… возьми-ка ребят, тащите сюда дыни с арбузами. Не стесняйтесь, прошу вас, ешьте на здоровье!..
И тут, как по заказу, на краю села появились канатоходцы. Услышав пронзительные звуки дудок, ребятишки, радостно вопя, бросились встречать артистов.
— Ведите сюда! Сюда их приведите! — вслед мальчишкам кричала Солтанджемал. — Пусть здесь, у нас представляют!
Бродячие артисты появились во дворе. Один из них, в лезгинской шапке, не переставая, играл на медной дудке, да так громко и радостно, что пришёл даже Сетдар Нелюдимый.
Второй артист, в чёрном, подпоясанном блестящим ремешком халате, был невысокого роста, плечистый. Немолодой уже, волосом зарос так, что на лице ни кусочка голого нет, и в бороде седина сквозит, а быстрый, как огонь. Нос сплющенный, словно по нему кувалдой били, и затылок какой-то приплюснутый Все особенно дивились его затылку.
— Чего ж удивляться? — сказал сын толстухи Бебек, вечно ворчавший на свою мать за то, что голова у него слишком длинная. — Не затягивали повязкой, вот у человека и голова как голова!
— Голова как голова! — тотчас отозвалась его мать (Разве она когда промолчит?). — Пускай она у тебя продолговатая, зато дай бог всякому такую голову! Какой это туркмен с плоской головой! Я таких сроду не видела!
— Конечно! Лучше утягивать ребёнку голову, будто это вязанка дров! — Парень махнул рукой и отвернулся.
Человек в чёрном халате плясал, высоко подпрыгивая, словно был на пружинах. Наплясавшись, он нарядился рогатым джейраном. Ребятишки с визгом разбегались от него, а взрослые клали джейрану в рот монетки.
Потом тоже было интересно. Артист попросил дать ему шапки и разложил их в ряд — целых десять штук. Разбежался, перекувыркнулся над ними, и шапки одна за другой полетели в небо. Каждый раз шапка взлетала так высоко, что её было еле видно, и все старались угадать, чья она. Шапки разлетелись далеко в стороны, но все сразу нашлись, только Сапар не мог отыскать свой тельпек.
— Я видел! — крикнул один из мальчишек. — Он к бабушке Гарагыз залетел в огород.
— Не ври, негодник! — замахнулась на мальчишку старуха. — Нечего ему в моём огороде делать!
Ишь придумали! Дыни вам нужны, а не шапка! Суньтесь только — я вам покажу!
— Да не тревожься, Гарагыз. Подумаешь невидаль — тельпек! Найдётся…
Немного погодя шапка действительно нашлась. Не куда-нибудь угодила — в стойло к соседскому ишаку.
Сапар-ага всегда улыбался, вспоминая этот случай, А вот сейчас не улыбнулся, сейчас вспоминать всё это было грустно.
Агаджан встретил его во дворе у веранды. В дом Сапар-ага зайти отказался. Сел на старой кошме, возле лестницы.
— Я здесь, сынок, здесь приятней.
— Сапар-ага, я решил увезти маму.
— Я слышал. Что ж, тебе виднее…
— Нужно, чтоб вся семья вместе.
— Это не объясняй, это я понимаю.
— Конечно, она скучать будет. Потом привыкнет, наверное.
— Наверное. Если будет очень тосковать, присылай сюда. Погостит немножко.
— Я думаю, она привыкнет.
— Да… Позови-ка сюда мать, Агаджан.
Вышла хозяйка, поздоровалась.
— Садись, Солтанджемал. И ты присядь, Агаджан.
Голос у старика дрожал, лицо было бледное, с синеватым отливом, веко чуть подёргивалось. Стараясь не показать волнения, Сапар-ага немножко посидел молча. Потом поднял на Солтанджемал грустные глаза. Но у женщины на ресницах висели слёзы, и старик принялся успокаивать её.