— Эй, кто там? — окликнул парень, когда незнакомец оказался прямо против него.
— Поливальщик, — донеслось из темноты. — И ты поливаешь, сынок?
В кромешной тьме Ягмур, как ни старался, не мог рассмотреть подошедшего, но по голосу понял, что тот уже не молод. Поэтому ответил почтительно!
— Да, яшули, а вы не заблудились? Почему идёте вдоль берега?
— Вай, устал я, сынок, — закряхтел невидимый со-беседник, присаживаясь на корточки. — Я дальнее поле поливал. Вода идёт хорошо. Вот я увидел твой фонарь и подумал, что если ты не очень занят, то можно бы и поболтать немного. Одному скучновато.
— Вот и хорошо, — обрадовался Ягмур. — Я тоже любитель поговорить, да и с водой у меня порядок.
Яшули сразу смекнул, что перед ним парень добродушный и незлобливый. Но хоть и вглядывался изо всех сил, разглядеть своего собеседника ему тоже не удавалось. И вот спросил просто, чтобы начать разговор:
— Ты чей же, сынок, из какого рода?
— Мой отец Гаип из рода багалар.
— Не знаю его, сынок. В этих местах мы недавно, — помолчав, добавил он.
— Ясно, — протянул парень, про себя подумав, что расспрашивать приезжего человека о его родственниках вовсе ни к чему. Видимо, поняв это, но не желая прерывать нить беседы, ночной собеседник поспешил опять задать вопрос:
— А ты женат или холост?
Если бы только яшули мог увидеть лицо Ягмура в этот момент! Случайный вопрос мигом оживил в душе парня образ Байрамсолтан, девятнадцатилетней красавицы из соседнего колхоза. Ведь только вчера, прощаясь, Байрамсолтан сказала ему сама: «Ягмур-джан, подумаем о том, чтобы не расставаться никогда, а то кто знает, что ждёт нас завтра…» И едва прозвучали эти наполненные непонятной тревогой слова, как девушка легко, точно паутинка, выскользнула из его объятий. Припомнив всё это, Ягмур глубоко вздохнул и ответил:
— Пока не женат, но, видимо, к этому идёт.
— А девушка та из ваших?
— Дочь Тагана-тыррака.
Если бы Ягмур мог сейчас увидеть хоть на мгновение своего собеседника! Он наверняка испугался бы: яшули бил озноб, а на лбу его выступили крупные капли пота. Но овладев с собой, старик сказал, как ни в чём не бывало:
— Счастье тебе, мой хан. Когда же вы хотите той устраивать?
— Недели через две-три.
— А калым уже уплатил?
— Какой калым, яшули? Мы комсомольцы, свадьбу будем справлять по-новому.
Яшули вытер пот со лба и, помолчав, спросил:
— А её родители разве согласятся так… по-новому?
— При чём здесь родители? Дочь-то согласна.
— Значит, скоро свадьба, — настойчиво переспросил невидимый собеседник.
— Скоро, скоро, — подтвердил парень.
Яшули поднялся (Ягмур понял это по шелесту одежды), тяжело взвалил на плечо лопату и молча, не попрощавшись, сгинул во тьме. Удивлённый таким окончанием разговора, парень, пожав плечами, направился на участок, который ещё предстояло полить.
…А яшули чувствовал себя совсем скверно. Стучало в висках, пот заливал глаза. В душе он проклинал своего сына, сетовал на его бестолковость. Две с половиной тысячи заплатил он Тагану-тырраку за будущую невестку, а она, оказывается, уплыла из рук!..
Перевод Л.Половинкиной
Огультач Оразбердыева
Соседка
Весной сорок восьмого года мы переехали в новый посёлок. Больших домов, правда, никто не строил, не собрались ещё о силами — так, одну-две комнаты, иногда из кирпича, чаще глинобитные. У нас с мамой была мазанка, как и в старом селе, но попросторней благодаря прихожей.
Весь наш порядок и тут поместился на одной улице. Специально просили об этом председателя: привыкли друг к другу, не хотели разлучаться. Но затесалось, конечно, и новые жильцы, не без того. Нашей соседкой, к великой моей досаде, стала глухонемая Кекилик. И откуда только она взялась, эта Кекилик!
От мамы я узнала, что привёз из Чарджоу один бесчестный человек. В жёны взял, а потом бросил. Сошёлся с другой и уехал в город, а Кекилик осталась.
— Не могла получше место выбрать для нашего дома? — стала я брюзжать. — Обязательно, что ли, рядом с какой-то немой. Только и может: э-э, ме-э… Противная.
Эх как мама возмутилась!
— Еле научилась сопли вытирать, а уж цену людям назначаешь? Подожди, жизнь большая, встретишь ещё языкастых, которые мизинца этой немой не стоят. А будешь над её бедой смеяться — смотри!
Больше я не смела вслух выражать недовольство соседством Кекилик, но неприязнь к ней долго во мне держалась.
И не только во мне. Детвора наша почитала за удовольствие дразнить эту женщину. Проходу ей не давала. А Кекилик сердилась, нелепо жестикулировала, издавала противные резкие звуки… Мучителям того ж надо, вопят, рожи строят. Я не принимала участия в подобных забавах. Не только потому, что боялась маминого гнева, — самой неприятно было. Даже стыдно за сверстников. Но и того стыдилась, что живу рядом — стена к стене — с глухонемой. Будто тень какая-то на меня ложилась…
Впрочем, иные взрослые вели себя не лучше нас, дурных детей. Я слышала не раз, как мамаша какая-нибудь, стараясь успокоить ревущего малыша, говорит: «Замолчи, а то отдам тебя Кекилик!»
Между тем в колхозе наша соседка была на лучшем счету. Не случалось собрания, чтобы о ней не упомянули с похвалой, и праздника, чтоб её не премировали. Прополка ли, чеканка, уборка ли хлопка — Кекилик успевала за двоих. А в лунные ночи обрабатывала свой приусадебный участок. Всходы у неё на меллеке были ранние, дружные, и урожай — соответственно. «Бог справедлив, — говорили старики. — Языка лишил, зато руки дал ей золотые».
Мы жили с мамой вдвоём, отец без вести пропал на войне, поэтому Кекилик приходила к нам запросто, почти каждый вечер. Принесёт какое-нибудь рукоделье и сидит допоздна.
Вышивала она отменно. Даже в наших краях, богатых искусницами, говорили: «Таких поискать!» Мама без конца ею восхищалась, но я была упорна в нелюбви. Кекилик подарила мне тюбетейку своей работы. Стоило появиться где-нибудь в этой тюбетейке — все взоры обращались к ней. Стащат с головы, передают из рук в руки, ах, ох! В чужое село приедешь — то же самое. Я и не заметила, как нос задрала. Но если спрашивали, кто вышивал, отвечала: мама. Или: тётя. Услышала мама и выругала меня: «Хэй, бессовестная!» Потом всегда торопилась сказать, что вышивала Кекилик, и при малейшей возможности расхваливала её.
А возможностей было, что камней в горах. Если какая-нибудь женщина с нашей улицы ждёт ребёнка, Кекилик без всяких просьб шьёт приданое будущему младенцу — пелёнки, рубашонки, вьёт прочную шерстяную верёвку для колыбели и тесьму, чтоб колыбель качать. Если кто-нибудь затеет той, Кекилик с рассвета на ногах — варит, печёт, подаёт, убирает, и так до тех пор, пока последние гости не разойдутся по домам.
Если же кто-нибудь, не приведи аллах, захворает, Кекилик тревожится чуть ли не больше родных. Травы всякие таскает больному — лекарства, вкусненькое что-нибудь стряпает каждый день и всё подбодрить старается, улыбается, машет рукой, тянет: «Э-ээ!» И всем понятно, что она хочет сказать — не горюй, мол, скоро будешь здоровей здорового. Ну как тут не похвалить её.
Впрочем, мои односельчане, кажется, склонны были рассматривать бескорыстное усердие Кекилик как некий дар природы. Кому в голову придёт благодарить колодец с прозрачной водой. Он есть, и все черпают из него сколько хотят.
Незаметно у нас с Кекилик сделался общий стол. Пока съешь целую выпечку хлеба — неделя пройдёт, хлеб под конец разгрызть невозможно — такой он становится сухой и жёсткий. Печь ежедневно или хотя бы через день — топлива много уходит да и времени, а мама от зари до зари в поле. То же и с обедом. Словом, готовить сразу на два дома выгоднее. К тому же чурек у Кекилик получался вкуснее, чем у мамы, — даже мне пришлось это признать, а маминым восторгам конца не было: «Какое пышное лёгкое тесто — во рту тает. И на вид приятное, жёлтое, как абрикос, посмотришь — слюнки текут». Что верно, то верно. Но всё равно. Не хочу я, чтобы эта мычащая, кряхтящая Кекилик, посмешище всеобщее, стала лучшей подругой моей мамы! А дело явно к тому идёт.