Захлопнув дверь каюты перед самым носом помощника, Алныкин читал письма, проскакивая через неразборчивые слова, и все чаще вспоминалась комендатура и стоявшая перед нею школьница, прижимавшая к себе портфель и глаз не сводившая с окна: не вышел бы он от Синцова, не окликнул бы ее — до ночи простояла бы, до утра!.. В дверь умоляюще скребся помощник, входил как в церковь, сняв фуражку, нежно смотрел на Алныкина, вздыхал. После Выборга они стали как бы братьями, младшим был помощник, сносивший упреки старшего в трепливости и безволии. Он очень хотел почитать письма из Таллина, но стеснялся даже расспрашивать, лишь преданно посматривал на Алныкина.
В начале ма вышли в море — 133-й и 141-й, район плавания исхоженный, неинтересный. «В Таллин хочешь?» — спросил помощник. На глупые вопросы и ответа нет, Алныкин промолчал, а младший брат залез на рубку, воздел руки к небу, к высоким серебристым облакам и просил о снисхождении и милости.
Кое-что было услышано, на фалах поста СНИС (службы наблюдения и связи) заплескались позывные БК-141, а затем семафором передали приказание — идти в Таллин и быть в распоряжении оперативного дежурного штаба флота. От гнева и зависти помощника скрутило. Счастливчик БК-141 на радостях рванул было к зюйду, но потом описал дугу, сблизился со 133-м, командир-141 перепрыгнул через фальшборт, выгнал из рубки рулевого («Брысь отсюда!»), после чего командир-133 услышал:
— У меня, вспомнил, сегодн жена приезжает в Кирканумми, а у помощника подошла очередь на Фроську… В гробу я видал этот Таллин… Жми туда, в Минную гавань, а я уж от комбрига как-нибудь отмотаюсь, их перед выходом предупреждал…
— Добро. Бутылка за мной.
БК-133 дал полный ход, держа курс на Таллин. Ликующий помощник прильнул к биноклю. На 141-м сигнальщик отмахивал в адрес оперативного дежурного штаба базы: «Имею повреждение в машине, о чем ставил в известность. Ваше приказание передано командиру БК-133…» Семафор не дошел еще до «Софьи Павловны», а корабль уже выскочил из зоны визуального наблюдения постов, через полчаса показался лесистый Нарген.
Алныкин в каюте гладил брюки и драил пуговицы на кителе. Расписание уроков Леммикки прислала позавчера, по времени выходило, что к концу занятий он не успеет, отлавливать девушку надо у Асты Горошкиной.
Пришвартовались, затаились, ждали неосторожных движений оперативного штаба флота: надо же знать, какого черта понадобился ему БК из Порккала-Удда и сколько часов ждать неизвестно кого и чего. Оперативный хранил гордое молчание, играя на нервах 133-го. Была среда, день увольнения, и командир отважился на дерзкий вопрос. Сквозь зубы по телефону ответили: «Разрешаю».
Алныкин зашагал по пирсу…
Уже начался сезон туристов, через Ратушную площадь не пройти, украинская мова и ленинградский говор, очередь у магазина, где продают перчатки, поворот влево, еще поворот, скверик…
В скверике Алныкин увидел Леммикки и — по описаниям ее — Асту Горошкину. Две неразлучные подружки, скандалистки, бесстрашно презрев чинную публику на скамейках, громко спорили, бросив к ногам портфели, как мальчишки перед дракою, и спор походил на артиллерийскую дуэль. Подружки, будто наводчики зенитных автоматов, попеременно нажимали педали и выстреливали очереди.
Перепалка шла на эстонском языке, но, легко догадаться, сводилась к взаимным обвинениям. Ни одна не слышала того, что ей говорит другая, возбуждал сам звук, тараторки могли цитировать Маркса, сводку погоды, расписание экзаменов, что угодно — лишь бы в сорочьей болтовне выкричать себя, пока в чаще деревьев их никто не трогает, позволяет бездумно выплескивать радость.
Леммикки стояла спиной к Алныкину, она подняла и раскинула птицей руки, но вдруг умолкла и застыла, поразив Асту, в удивлении раскрывшую рот. Минуту или две стояли подруги, оцепенев, а потом Леммикки, так и держа руки вскинутыми, стала медленно поворачиваться, пошла к Алныкину, как гимнастка по бревну, остановилась в метре от него, будто бревно кончилось и дальше идти некуда. Громадные глаза ее ничего не видели, преодолеть этот метр она не решалась, и тогда через пропасть переступил он, спасенный от падения в нее замкнувшимися на шее руками Леммикки. В нее словно въелся запах цветов, еще с той пятницы 13 марта, ресницы были такими колючими и длинными, что он слышал, как они царапают китель. Аста опомнилась и заслонила их собой от скамеек на скверике. Потом исчезла, потому что они шли по улице, а ее ни впереди, ни сзади не было. Выпили кофе в каком-то подвальчике. У обоих заложило уши, шумы боялись коснуться их, отлетали. Внезапно Леммикки заплакала, кулачками вытерла слезы. Алныкин виновато опустил голову: это из-за него юность оборвалась и Леммикки скоро станет совсем взрослой. Но тучка сползла с глаз — и они вновь засияли, в подвальчик ворвались звуки, Леммикки сказала:
— Я как тогда из окна выпрыгнула — на два сантиметра удлинилась с тех пор…
Все болит.
У нее и походка изменилась, косточки, наверное, вытянулись, а мышцы не поспевали нарастать. Иногда она спотыкалась. Шли к дому ее, оставить там портфель, переодеться, но Алныкин твердо решил познакомиться с родителями.
Замполиты прожужжали все уши о бдительности, о происках империализма, никто никому не указывает, с кем и когда знакомиться, но хорошо бы на все вопросы о таллинской знакомой ответить внушительно: «Из трудовой семьи…» Визит его не вполне удовлетворил. Трудно определиться: квартира, конечно, не буржуйская, всего две комнаты, мебель неизвестно какая, но точ-но — не ленинградская, окна нерусские, а мамаша зла и красива сверх меры, к станку, конечно, и близко не подходила, говорила только по-эстонски, что Леммикки возмущало, и чем змеинее шипела мамаша, тем спокойнее, рассудительнее звучал прекрасный голос ее дочери, и все в Алныкине обмирало, когда руки Леммикки касались, ободряя, его плеча. Книжки — только на их языке, и поди разберись, антисоветчина там или какой-нибудь эпос. Зато папаша подавлял трудовым происхождением и рабоче-крестьянскими пристрастиями, к водочке был явно неравнодушен, без запинки болтал по-русски и под гадючьим взглядом жены приглашал заходить в гости почаще. Лет на двадцать советский папаша был старше своей очень эстонской супруги, хваткий, видать, мужик, раз не только женился на первоклассной красотке, но и вытащил ее из буржуазного окружения; на таких мамаш Алныкин уже насмотрелся в таллинских магазинах, где умели изощренно хамить русским. Гонором и форсом эстонки мало чем отличались от забубенных строевиков флотских экипажей, и мамаша, шпынявшая дочь, привередливо оглядела ее, когда та собралась провожать гостя, дала необидчивый совет, Леммикки согласилась с ним и приладила сережки. Еще один надзирательский взгляд — и Леммикки, как матроса первого года службы, отпустили в увольнение.
Только зайдя за угол дома, поняли они, как устали и как много сил отдано тому, чтобы там, дома, не обняться на глазах отца и матери. Шла Леммикки на кухню или в другую комнату — Алныкина будто на буксире тянуло к ней под одобрительные хмыкань пропойцы папаши и презрительное молчание вышколенной мамаши. Здесь, под шумящим деревом на улице Вирмализе, они наконец-то прижались друг к другу, и покой окутал их. Не хотелось отрывать от Леммикки руку и смотреть на часы, до полуночи еще, конечно, далеко, но неодолимая сила гнала его на корабль — и та же сила тянула к Леммикки. Было чувство переполнения чем-то едко приятным, словно он, обезвоженный, дорвался до влаги и пересушенными губами припал к ней. Еще один глоток — и случится что-то непоправимое, опасное для Леммикки, что она сама пони-мала, — и они на автобусе поехали к Минной гавани. «Я сейчас», — сказал он, оставив ее на скамейке, и быстрым шагом устремился к кораблю, молчанием и отмашкою руки пресекая все попытки помощника (тот сторожил его у трапа) что-то разузнать.
Упал в каюте на койку, заставив себя думать о постороннем, о том, что уже знал от вахтенного: в самоволку сбежал штурманский электрик. За беглеца отвечал помощник, который был сразу и штурманом, и связистом, и вообще кем угодно, Алныкин, однако, обрушился мысленно на самовольщика, вспомнив при этом, как две недели назад электрик едва не вывел из строя гирокомпас, что теперь почему-то связывалось с письмами Леммикки; еще какая-то матросская блажь вспомнилась — и вновь Леммикки, таинственные процессы теплообмена у эстонских девушек: куда ни целуешь — всегда прохлада и дуновение ветерка, только что побывавшего на лесной поляне.