ЖЕНЬКА».
3.
На автобусе уехать не удалось: места завоевывались с боем, да, откровенно говоря, после такого обилия тишины и воздуха не хотелось влезать в душную, беспокойную железную коробку.
Евгений Иванович долго голосовал на шоссе, пока, наконец, какой-то облезлый дребезжащий «газик» не затормозил возле них. Они устроились в маленьком кузове на свежескошенной траве, густо пахнущей полем и рекой, и солнцем.
В спину, вырываясь из-за кабины, упруго бил свежий ветер. По сторонам неожиданно возникали и так же стремительно исчезали прыгающие блики одиноких костров, светящиеся полосы от фар встречных машин, крохотные звездочки сигарет редких пешеходов. И вместе с ними убегало, уменьшалось и сливалось с темнотой чувство тишины и покоя и еще чего-то неуловимого, но значительного, может быть, того, что называется счастьем…
Пустая квартира встретила хозяев строгим порядком прибранного утром помещения. Людмила Петровна защелкала выключателями, выгоняя ночь за окно, на улицу. Обычно это делал Евгений Иванович. Но сегодня он, изменив своему правилу, прошел на балкон. Хотелось побыть одному, обдумать то, что случилось…
Внизу, насколько хватало глаз, расплеснулось широкое, мерцающее огнями озеро ночного города. Оно поглотило знакомые улицы и дома, бесследно растворило в себе сады и парки.
Сейчас это был чужой, незнакомый мир, населенный только огнями и звуками, странными, неясными, беспокойными.
Евгений Иванович не любил ночь. Не любил её неопределенность и таинственность, не любил её почти осязаемую черноту. Она лишала твердой почвы его убеждения, ясные и неопровержимые днем, будоражила память, вызывая неприятные, ненужные воспоминания, рождала чувство непонятной вины. Теперь он отчетливо понял, что это была за «вина», и, поняв, испугался.
Он достал сигарету, долго чиркал зажигалкой и, наконец, прикурив, жадно затянулся горьким иссушающим дымом.
— В чем дело, командир? — неслышно подошла Людмила Петровна к мужу. — Ты сегодня так много дымишь… Что-то случилось?
— Случилось… — не сразу откликнулся Евгений Иванович. — Случилось, — вздохнув, повторил он.
Людмила Петровна с тревогой посмотрела на мужа.
Он вернулся в комнату, открыл ящик письменного стола и, порывшись в бумагах, достал белый прямоугольник.
— Иди сюда, — позвал он. — Смотри!
Людмила Петровна взяла в руки фотографию. Кажется, она её сегодня уже видела… Да, конечно! Женькин товарищ, мальчик показывал им своего отца! Но тогда она взглянула мельком: «ремонтировала» джинсы (опять негодная девчонка лазала по деревьям!).
— Мальчик отдал тебе фотографию? — удивилась Людмила Петровна.
— Нет, Люся. Это — моя фотография. Моя, понимаешь?
— Что ты хочешь сказать? — внезапно перехватило горло, и голос осел, сломался.
— Я хочу сказать… Я хочу сказать, что этот мальчуган… мой сын!
— Сын?!
Евгений Иванович смятенно зашагал по комнате.
— Восемь лет! Целых восемь лет у меня был сын! Непостижимо! — он сжал пальцами виски. — Верно говорят: «Обворован лишь тот, кому об этом сказали», — Евгений Иванович нервно рассмеялся.
— Сядь… Я ничего не понимаю… — Людмила Петровна по-прежнему сидела у стола, держа в руках старую, давно потерявшую блеск фотографию. Наверное, её долго носили в кармане…
— Все очень просто, — Евгений Иванович устало опустился в кресло. Это, — кивнул он на фотографию, — Лиля Сергеева и я. Помнишь, я рассказывал тебе? Мы тогда оба увлекались парашютным спортом. А потом, позже… я уехал в летное училище. Она осталась, не захотела… Лиля — геолог. Она и тогда любила свою профессию до сумасшествия.
Евгений Иванович замолчал. В пепельнице задымилась еще одна выкуренная сигарета.
— Послушай… А почему ты решил, что мальчик — твой сын? Только потому, что Лиля — его мать? — Людмила Петровна старалась говорить спокойно, но губы непослушно прыгали, мешая выговаривать слова.
— Нет! Я знаю, что ты хочешь сказать. Нет! Это — мой сын! Я знаю.
— И все же… — она упрямо цеплялась за спасительную мысль.
— Нет, Людмила, — почти жестоко сказал Евгений Иванович. — Он старше нашей Женьки всего на год! Лиля бы не смогла… так скоро…
— Но ты же смог, — не удержалась Людмила Петровна.
— А она — нет! — он с вызовом взглянул на жену. — И сына назвала в честь отца!
— Боже, как трогательно, — Людмила Петровна была уязвлена. — Почему же ты не назвал свою дочь в её честь?
— Я бы назвал… Но ей нравилось только это имя.
— Вот как…
— Да. Поэтому и наша Женька — Женька.
Людмила Петровна была оглушена услышанным. Подумать только! Её дочка, её девочка названа по желанию чужой женщины!
— Ты любишь её… — не то, утверждая, не то, спрашивая, прошептала она.
— Глупости! — Евгений Иванович резко поднялся.
— Но мы оказались здесь, в городе твоей юности…
— Случайность. Мне предложили, — я согласился, — он мерил комнату летящими шагами: пять — до стены и пять — обратно. Ему всегда было тесно здесь, и Людмила Петровна часто шутила: «Тебе Георгиевский зал нужен!»
Евгений Иванович остановился возле темного ночного окна. И вдруг что-то новое почудилось ей в знакомой позе мужа, в характерном — подбородком в грудь — наклоне головы, в том, как руки обнимали плечи… Она уже видела это совсем недавно, только все легче, тоньше — наброском на голубом… Мальчик на Утесе!
«Боже мой! Неужели, правда?! Только не разреветься! Только не разреветься!» — Людмила Петровна торопливо встала.
— Пойду приготовлю ужин, — сказала она.
Руки машинально резали хлеб, крошили помидоры, заваривали чай… Ей не надо было смотреть, где стоят чашки — её, Женькина, его. Руки привычно открыли шкаф, достали их, закрыли дверцы. Все было понятно, до ужаса знакомо, автоматически. Сейчас она скажет: «Иди есть», а он ответит: «Сейчас» и придет минут через десять, когда она позовет еще раз… Она всегда думала, что знает о нем все, знает, что он думает или скажет, что его занимает и волнует. А вот, оказывается, не все! Не все… Людмила Петровна стиснула чашку — треск! — и ладоням стало больно от черепков.
— Разбила твою любимую! — это был неверный, качающийся мостик через непонимание, раздражение и недоверие на «ту» сторону.
Евгений Иванович пришел, властно разжал руки, отобрал черепки.
— Прости меня…
— Жалко, — отводя заблестевшие глаза, произнесла Людмила Петровна.
— Ничего… Может, это — к счастью.
Они говорили долго и трудно, всю ночь, до самого рассвета. Говорили о себе, о Лиле и, конечно, о Женьке-раз, и, прежде всего — о нем.
Впервые за много лет им было тяжело друг с другом. И когда наступило утро, они все еще ничего не решили, и можно было начинать разговор сначала…
Высвеченный розовым солнцем город, лежащий сейчас за окном, ничем не напоминал ночной черный, тревожный мир. Предметы приобрели реальность, звуки — адреса: шаркает по асфальту метла, тихо шелестят поливальные машины, гулко хлопают двери подъездов…