Конрад продолжал жить для меня в идее, за которую он погиб. Он продолжал жить во мне ребенком, которого я носила. Я была счастлива, что он дал мне ребенка. Моя любовь к Конраду теперь передалась ребенку, ставшему для меня всем. Кроме ребенка, у меня не осталось ничего.
В ноябре, когда мы с матерью голодали уже несколько дней, я через связного получила из Петрограда деньги и письмо от Ханнеса Мальтса. Он узнал о несчастье, которое меня постигло, и о моем бедственном положении, и вот поспешил протянуть мне руку.
«Тебе не следует переживать моральных мук, что это деньги от меня, — говорилось в письме Ханнеса. — Хотя буржуазные палачи отняли у тебя кормильца, хотя они выбросили тебя, беременную, на улицу, ты не должна погибнуть только потому, что у них нет человеческих чувств. Если их совесть спокойна, что они своими кровавыми деяниями в Изборске увеличили число вдов и сирот, то будь спокойна и ты, — есть по ту сторону границы человек, который не даст тебе умереть с голоду. Я буду помогать тебе, как друг и товарищ, не требуя за это никакой благодарности».
Письмо Ханнеса растрогало меня, я даже всплакнула. «Он не забыл меня, несмотря на то что я принадлежала другому. Он помогает мне, не спрашивая, что я о нем думаю. Есть еще на свете хорошие люди. Живы любовь, сочувствие, самопожертвование, дружба, все, о чем тоскует душа».
То была настоящая помощь в беде. Мы были обеспечены на какое-то время, и я могла позаботиться о ребенке. Шила для него всякие вещички, испытывая возбуждение, словно в предчувствии какого-то большого счастья. Я была так довольна, когда мне удавалось что-нибудь сделать для ребенка. Я принимала ванны, сколько это было возможно, часто ходила гулять, пробовала заниматься физическим трудом, чтобы облегчить роды. О питании я могла пока не беспокоиться. Я была сердечно благодарна Ханнесу за то, что он выручил меня из беды. И не могла представить, чтоб мой ребенок родился хворым. Хотелось сделать все, лишь бы он был здоровым и крепким.
А между тем в моей жизни возник какой-то провал. Уже несколько месяцев дни уходили тихо и монотонно. Жизнь словно выработала определенный, твердый порядок, который не хотелось нарушать. Хватало и всяких мелких дел, так что времени не оставалось.
Вечерами к нам иногда приходили гости. С тех пор как у нас стало что есть, к нам часто заглядывали Харри и Лидия. Я заметила, что теперь они держались гораздо проще — потому что не чувствовали необходимости помогать нам. Было неприятно чувствовать, что это именно так, и мои отношения с ними по-прежнему оставались холодными.
Гораздо ближе мне была Хильда Мангус. Ее искренняя жизнерадостность и непринужденность словно приносили солнце в мою комнату. Мы пели, свободно говорили обо всем, что было на душе, строили планы на будущее. Хильда неплохо устроилась, работала, но при первой же возможности хотела уехать в Америку. Из разговоров с ней я заключила, что там ее ожидал жених.
Нередко в те вечера, когда у нас бывали гости, я не могла долго заснуть. Сотни дум, сотни переживаний вертелись в голове, и сон не приходил. То одеяло казалось слишком жестким, то куда-то проваливался матрац, а то из-под меня выбивалась простыня. В такие ночи я острее, чем обычно, опять испытывала одиночество. Я болезненно ощущала потерю Конрада.
Спустя несколько дней после своего двадцать первого дня рождения, в декабре, я получила письмо откуда-то из-под Нарвы. В нем сообщалось о том, что в военном госпитале скончался Теодор Веэм. Он умер от ран, полученных в бою. Последним желанием Веэма было, чтобы о его смерти сообщили мне.
У меня никогда не было к нему каких-либо чувств, когда-то я лишь прошла мимо него — и больше ничего. Однако мне было жаль его. Ведь он мог бы жить. Такой молодой.
Невольно возник вопрос: а когда придет моя очередь? Через месяц или через два? Не умру ли я при родах?
Грустно было думать о том, что, может быть, мои глаза никогда не увидят, как растет и живет мой ребенок. Он не узнает материнской любви, дороже которой нет ничего, и будет путаться под ногами у чужих.
Только бы остаться в живых и вернуть здоровье! Я нашла бы работу и сумела бы позаботиться о своем ребенке. Почему я не останусь в живых? Я же не больная и вовсе не какая-нибудь хилая. Выше голову, не надо слез!
В жизни я хлебнула немало горя. И уже не боялась его, как раньше. Я чувствовала, что испытания закалили мой характер. Жизнь, несмотря ни на что, была приятной, и терять ее не хотелось. Особенно теперь, когда я думала о прошлом — о Конраде, или о будущем — о своем ребенке. Эти двое во мне слились теперь в одно.