Загадочна душа человеческая. Я оказался в безлюдном лесу — ни врагов, ни друзей. С этим осознанием меня охватило необычайное спокойствие, и тут же ко мне вернулась привычная робость. Зачем мне только понадобилось в этот мрачный зловещий лес? Я поежился. Человек, склада совершенно не военного, волей судьбы ставший солдатом и теперь раненный, один-одинешенек средь полей… Снова я начал тревожно с испугом озираться, и тут же мне захотелось бежать прочь из леса, но вместо этого я только пристальней вглядывался в темноту в его глубине.
Рятников… Нет, весь отряд наш, возможно, был перебит здесь. Именно тогда я вспомнил о драгоценностях. Красноармейцы, заметив наш отряд, специально не стали сразу открывать огонь, но поджидали нас в этой роще, чтобы, как только мы окажемся достаточно близко, открыть пулеметный огонь. Наконец я понял, что до этого казалось мне странным. Если весь отряд пал жертвой засады, Рятников вряд ли был исключением. А пока я был без сознания, красноармейцы, должно быть, давно ушли. Я подумал об этом, и из темноты перед моим внутренним взором проступил образ прекрасных сверкающих камней.
Еще раз на всякий случай уточню. Я себя не оправдываю. Жажда камней тогда полностью поработила мой разум. Одна лишь хрупкая надежда на то, что прекрасная россыпь их может стать моей, заставляла тело, измученное болью и усталостью, продолжать движение вглубь леса, в иссиня-черную тьму.
Воровать с поля битвы… Да… На такое способен лишь поистине никчемный человек, тут и говорить нечего. В таком состоянии я находился. По мере того как я продвигался вперед, дерн сменялся покровом сухих листьев и веток. Их тихий треск под моими ладонями и коленями еще больше расшатывал нервы, а из-за нарастающего дурного предчувствия меня бросало в холодный пот.
Возможно, потому, что чувство страха стало для меня привычным, я начал ясно замечать некоторые вещи. Судя по всему, в этой роще когда-то был храм или крепость. Тут и там разбросаны были крупные каменные глыбы четырехугольной формы. Казалось, иногда туда все-таки приходили люди. Кое-где виднелись дорожки из притоптанных листьев. Теперь же там было безлюдно, впрочем, и трупов я не увидел, и ничего, что могли бы обронить солдаты в перестрелке, будь то фуражка или кобура от винтовки. Из этого я заключил, что товарищи мои могли благополучно выбраться из леса.
Когда неожиданно ладонь моя нащупала небольшую горку из листьев, стало ясно, что я нахожусь в самом сердце рощи в небольшой низине. Оттуда слегка различимы были нижние ветви деревьев. Я глубоко вздохнул — не то с облегчением, не то от безысходности, — сел, запрокинул голову и наконец-то осмелился во всю силу чихнуть. В вышине за верхушками деревьев тихим светом переливались звезды. Глядя на них и постепенно смелея, я вдруг вспомнил о керосиновой спичке, всегда лежавшей у меня в кармане. Удостоверившись, что в низине меня никто не заметит, я достал ее и, осторожно прикрывая рукой, поджег, поднял голову и в неровном свете уставился на нечто белое, прежде казавшееся мне стволом дерева, но тут же, не в силах издать ни звука, я выронил спичку. Однако, даже упав, спичка не погасла. Небольшое количество керосина просочилось из чехла на опавшие листья и ветки. Тут же занялось пламя и на глазах переросло в костер, от которого повалили клубы дыма. Я сидел и дрожал и был не в силах ничего с этим поделать. Со стволов деревьев, окружавших низину, по одному свисали обнаженные мертвые человеческие тела. Более того, это все были мои товарищи, подвешенные спиной к стволам за руки на импровизированных веревках, сделанных из чего-то вроде нижнего белья. Тела их были не только испещрены пулевыми ранениями, но и истерзаны, обезображены, исполосованы до мяса ножом, с вырванными глазами и ушами, выбитыми зубами. Из каждой раны, подобно толстым шерстяным нитям, тянулись струйки крови, стекая по стволам деревьев к корням. Свет костра плясал на лицах, искривленных дурацкими ухмыляющимися гримасами, с порванными ртами и отрезанными носами. Даже сейчас они будто смотрят на меня сверху вниз. Как долго я наблюдал это зрелище — несколько мгновений, а может, минут, — уже и не помню. При виде трупа унтер-офицера я так сильно вцепился в пуговицу на груди кителя, что оторвал ее. Глядя на офицера с перерезанным горлом, я и сам не заметил, как расцарапал до крови свое собственное. Лицо его, с разорванным от уха до уха в кровавой улыбке ртом, вызвало во мне сильнейший удушающий приступ хохота. Если люди, которые сейчас называют меня психопатом правы, то именно тогда я им и сделался.