которые весело разбежались по всем швам нашей цивилизации, чувствуя, что под ними — фундамент, за них — время, «о них существует и движется эпоха», — эту силу внимания и забот мы можем положить на пол и половое. Мы культивируем ум; мы также можем культивировать пол: возьмем ли мы школу, возьмем ли мы устроение воинской повинности, да и весь строй нашей цивилизации, односторонне мужской, т. е. неуравновешенной, — мы увидим, что жизнь пола везде пренебрежена, что она нигде не была принята во внимание, просто — о ней не было вопроса, она не была замечена, как именно «незначущее удовольствие», естественно сторонящееся перед «серьезною задачею» «вздуть соседа» и «отнять у него Эльзас-Лотарингию» Как мы уже заметили, все европейские народы или вырождаются, или начинаю! вырождаться, и в то время как внутри их совершается этот процесс под односторонностью «мужских» интересов, они захватывают или усиливаются захватить кусок земли у соседа Кусок «земли»… Скоро европейским народам надо будет так мало земли, как мало ее нужно для гроба; и, кажется, именно в этот-то момент они особенно будут пылать желанием «овладеть всею землей», провести до края ее свои «легионы» и «знаменам. С „землею“ вообще потеряна их связь, и она потеряна в „материнстве“. С высоких культурных точек зрения „земля“ и чувство „земли“ есть именно материнское чрево и чувство этого чрева: так глубоко они связаны, почти сливаются. Земля-„кормилица“, как „кормилица“ и мать. Но мать — это „Ева“, „жизнь“; „высокая жена“, „Сарра“, в противоположность „Саре“, „госпоже“, каковое переименование было отмечено Богом в миг заключения завета с человеком
Вот где открывается перед женщиною великая задача. Это — задача переработать нашу цивилизацию, приблизить ее к своему типу; овлажнить сухие ее черты влажностью материнства и краткую „деловитость“ — негой и поэзией дитяти, так и хочется добавить — его безгрешностью и святостью. В самом деле, это задача не
только культурная, но и религиозная: через „материнское чрево“, эту таинственную „землю“ бытия нашего, может пролиться религия „ощущений“ взамен религии „сознания“, которую одну мы имеем в своем богословском номинализме, в поклоняемом» ????" "?????????" Аристотеля. Кто же не наблюдал, что, поднимаясь из «девушки» в «жену», всякая женщина почему-то и как-то, но становится религиознее; что «роженица» после великого труда и страдания высвечивает какою-то явно новою, святою влагою, теперь лучащихся глаз; но вот — она поднялась и, еще слабая, шатаясь, зажигает лампаду около колыбели младенца, иногда зажигает ее впервые в жизни. Все это — инстинкты, и тем они драгоценны, что тут нет обдуманного и намеренного; это — религия, и скорее хоронящаяся, стыдливо затаивающаяся. Извнутри поднимающаяся вера; внутреннее, из «чрева» идущее, разогревание человека; возжигание вновь в нем очага Весты. Задача женщины, объединив эти инстинкты, — догадавшись об общем их смысле, и состоит в том, чтобы стать жрицею (священною, госпожою, Саррою) любви взамен ее «проходимки». Тут все принадлежит тайному и молчаливому ощущению: тенденция к серьезности, которая уже есть у целомудренных девушек, и может сгуститься до высоты и порыва молитвы. Мы постигаем без труда, что «свято» зачинаемое, без загнивания в узелке бытия, и примет в природу свою начало святости, совершенно противоположную той, какую получает младенец, зачатый среди
Ибо если мудро проницательное словцо наших простолюдинов о человеке, что он «каков в колыбельку — таков и в могилку», то собственно настоящая мудрость этого выражения читается так: «как зачинается человек — так в этом направлении до могилы и продолжается». Ибо секунда его зачатия — естественное построение ноуменального плана его души или по закону «греха», и тогда «в смерть» (моральную, но частью и физическую), или «в молитве», — и тогда, конечно, «в жизнью. Тут — и никогда еще, еще нигде, — хоть на секунду, но соединяются «пуповиною» земля и таинственное, не астрономическое, небо: ибо огонек новой, тут зажигаемой жизни — «не от сего мира», он «в стихии» ниспадает, но сам вовсе не из «стихии», а откуда-то и тоже не от астрономических «звездочек», от каких-то лилейных частей мира. «Бог взял семена из миров иных и насадил сад свой, оттого и начала жизни постигнуть нельзя; по все, что живет, — живет ощущением касания своего таинственным мирам иным». Удивительно, что, сказав устами старца Зосимы эти многодумные слова, Достоевский не догадался продвинуться немного вперед и указать топографию и хронологию этих «касаний», как и другой поэт, написавший совершенно тождественные слова: