«Помощь следствию» выражалась в следующем: Ронский взлетал на кровать и проносился по мне к окну — глазеть.
Увиденное приводило его в воинственное расположение духа: а как же — ведь не каждую ночь за окном можно обнаружить кусты и фонарный столб.
— Ы-ы-ы! Хр! Хр! Ах-ах-ах! — вопил Ронский не своим голосом.
Самое противное заключалось в том, что окрестные собаки всегда поддерживают Ронского в его начинаниях. Стоит ему нагадить на газон, как остальным тоже надо — и карманному клопу Боно, и мраморному догу Маркизу де Саду. А уж почтальона сообща облаить или в какой-нибудь дряни изваляться — это вообще святое.
Я усомнилась в честности своего питомца. Мне ветеринар сказал, что у Ронского абсолютная глухота; встречать гостей он не бегает, на зов не откликается (особенно когда дело касается «Иди мыть лапы» или «Это кто здесь нассал?»).
Но когда окрестные собаки устроили концерт, у него было такое выражение на морде, какое бывает у карточного шулера, сорвавшего роял-флеш.
Ведь слышит, подлец, все — и полицию, и своих дружков-подельников. Просто инвалидом жить интересней — можно гавкать среди ночи, можно жрать хозяйский лифчик, можно потихоньку слюнявить занавески… Главное — вовремя делать невинные глаза: «Ах, не придирайтесь! Только это и скрашивает мое печальное существование!»
СМЕШНЫЕ ЛЮБОВИ
12 сентября 2005 г.
Подслушала, как Джош описывал меня своему приятелю:
— У меня мировая тетка! Ей почти сорок лет, а выглядит на все сто.
Непонятно, почему они не сошлись характерами с Ронским-Понским? Ронский проявляет любовь ко мне в том же духе: писает от восторга мне на ноги.
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
1979 г.
Свою школьную любовь, Вову Запаскина, я любила целых семь лет.
Это сейчас на него тошно смотреть — прикормленный депутат Мосгордумы. А когда-то Запаскин был опасным человеком… Когда-то от одного его взгляда у девушек трепетали сердца и снижалась успеваемость.
Меня Запаскин не любил, и за это я его била. Его бабушка — строгая дама с широкой, как стол заседаний, грудью — почти еженедельно требовала у моих родителей выдачи преступницы. Папа в экстрадиции отказывал, ибо не верил, что я способна выкручивать мальчикам руки со словами: «Жри землю, гад!»
Чего я хотела от Запаскина? На пение романсов под окном рассчитывать не приходилось: мы жили на девятом этаже. Дуэль? Но Запаскину было до лампочки, что физрук говорит даме «кобылица».
К девятому классу я была уже согласна на простое «I love you». Вместо этого Запаскин влюбился в златокудрую Ковязину.
Я его понимала. Ковязина давала ему списывать алгебру. Что я могла противопоставить ей?
Мы с Запаскиным дежурили в кабинете химии. Он мыл первый и второй ряд, я — третий и середину.
— Запаскин, — сказала я, отжимая мокрую тряпку в ведро. — А ты знаешь, что такое эротика?
Запаскин поднялся из-под парты.
— Чё?
Кажется, тогда я впервые поймала на себе заинтересованный взгляд мужчины. Железо надо было срочно ковать, и я вывалила на бедного Запаскина все, что знала по данному вопросу. Поздние рассказы Бунина, уличные анекдоты и самиздатовская «Тысяча и одна ночь» произвели должное впечатление.
Давно стемнело, а мы с Запаскиным все сидели друг напротив друга и беседовали о греховном.
— «И возлегли они на ложе любви, и познал он ее», — шептала я.
— А хочешь, я тебя спирт научу разводить? — интимно поинтересовался Запаскин. — Химичка его под замок прячет, только она не знает, что у ее стола крышка снимается.
Он перелил ворованный спирт в колбы. Его локоть касался моего локтя, а левый ботинок наступал на мою туфлю. Но я ничего не замечала — сердце билось, руки тряслись.
Мы отсалютовали колбами великим химикам на стене.
«Я его соблазнила! — пронеслось у меня в голове. — Он специально предложил мне выпить для храбрости».
Его лицо покачивалось в опасной близости. Этот высокий лоб, эти чуть наметившиеся усики, эта длинная челка…
Он почему-то медлил. Видимо, ему нужен был внешний толчок.
— Запаскин, чего ты хочешь больше всего на свете? — тихо спросила я.
Он медленно прикрыл глаза.
— Честно?
— Честно.
— Стать моряком.
В ту ночь я его так и не познала.
Сначала Запаскин рассказывал мне про море, потом блевал в химичкину раковину, а потом пришел сторож и сказал, что напишет на нас докладную.
НЕИЗМЕННЫЙ ПЯТАК
22 сентября 2005 г.
Когда мы с сестрой Лелей начинаем что-то искать, то всегда находим не то, что надо. Ищем тапочки — обнаруживаем книжку «Секс для чайников».
Джош поспешно тыкает пальцем в сторону пятилетнего соседа, зашедшего к ним на пирожки:
— Это его!
Я раскрываю книгу на первой странице: «Моему дорогому бэйби в день рождения. С любовью, С.К.».
— Я же говорил, что это его, — торжествует Джош. — Это подарок от Санта-Клауса.
Если мы ищем, куда Ронский-Понский зафигачил стухшую кость — то находим компрометирующие письма моего бывшего клиента. Несколько лет назад я бы душу за них продала. А сейчас… У него камни в почках, уретрит и нервный тик. Сейчас его может скомпрометировать только анализ мочи с повышенным содержанием лейкоцитов.
Неделю назад мы искали мелочь — чтобы платить за парковку. Но вместо этого Леля обнаружила настоящий советский пятак.
— Помнишь, в Москве метро стоило пять копеек? Кидаешь пятак в турникет и идешь.
— А еще карманники затачивали пятаки с одной стороны и резали ими сумочки в автобусах.
— А еще студенты клали пятаки под пятку — на счастье.
— А еще их прикладывали к синякам.
— А дядя Боря на спор сгибал пятак зубами.
— А дядя Петя получал в пятак от жены.
— А помнишь, как мы подложили пятак на трамвайные рельсы?
— А потом нас участковый поймал, и мы делали глаза по пять копеек: «Это не мы!»
Мы вспоминали пятак как усопшего на поминках — страстно и со все возрастающей нежностью. Решили почистить его, вставить в оправу и носить по торжественным дням. Но Джош все испортил. Сегодня выяснилось, что он продал наши воспоминания на интернет-аукционе — за доллар двадцать пять центов.
ПИОНЕРЫ
1979 г.
Раздолбанные автобусы завезли нас на территорию лагеря.
— Портянко Вера — первый отряд! — начали выкрикивать вожатые. — Кружкин Миша — седьмой отряд!
Разобравшись, кому куда, мы понеслись к корпусам, стараясь занять тумбочки получше.
— Постели застелить! Чемоданы сдать в камеру хранения! Все выходим на общий сбор отряда!
Сбор назначили на лавочках у входа. Мы крутили головами, вычисляя будущих друзей и врагов.
Охрипшая за день вожатая зачитала лагерные правила.
— Все пионеры участвуют в общественных мероприятиях. В 7:30 зарядка… Каждую субботу — уборка территории. Выходим все без исключений.
— Да знаем, знаем… Не в первый раз приехали. Когда обедать пойдем?
— После того, как придумаем название нашему отряду.
Мы затрясли поднятыми руками — вожатая нам жутко нравилась.
— «Орленок»! Наш девиз: «Сегодня орленок, а завтра орел, мы верная смена твоя, комсомол!»
— «Дружба»! «Миру-мир, войны не нужно — вот девиз отряда дружба!»
— «Чебурашка»! «Чебурашка — наш герой, за него стоим горой!»
Чебурашка всем понравился, но был отвергнут воспитательницей:
— Что вы — детсадовцы, что ли? Вы бы еще «Погремушками» назвались.
— А давайте назовем «Чегевашки», — предложила я. — Ну или «Чегеварщики». А девиз будет «Че Гевара — наш герой…»
Че Гевару воспитательница одобрила, правда, она решила, что «Чегеварцы» будет звучать приличнее.
Утренняя линейка. Зевающие пионеры выстраивались перед трибуной. Вразнобой долбили барабаны.
— Лаге-е-ерь! Стой, раз-два!
Начальник Василь Василич — взъерошенный, замученный похмельным синдромом мужичонка, — замахал на нас руками: давайте быстрее! По утрам у него вечно трещала башка.