Я определила себя как женщину по-своему, своими терминами, тыкаясь вслепую. Ничего не было ясно, потому что никаких образцов для подражания у меня не было, пока я не начала работать журналистом. Эти решения не были рациональными или осознанными, я руководствовалась неудержимым порывом. «То, что я плачу за феминистическую жизнь, — удачная сделка, мама: оплаченное окупится сотни раз», — заявила я.
Наступил момент, когда скрывать от деда свой образ мыслей стало невозможно, и меня ждал сюрприз. Этого старика, гордящегося своим баскским происхождением, католика, человека старомодного, упрямого и чудаковатого, джентльмена до мозга костей, из тех, кто отодвигает стулья и открывает дверь перед дамой, возмущали теории своей безумной внучки. И, тем не менее, он был готов выслушать, пока она не начинала повышать голос: юной девушке пристало иметь хорошие манеры и вести себя прилично. Это было больше, чем я ожидала, и больше, чем я могла получить от дяди Рамона, который принадлежал более молодому поколению, нежели дедушка Августин, которого не интересовали девчачьи навязчивые идеи, а феминизм и того меньше.
Мир дяди Рамона был совершенен: он хорошо устроился на самом верху курятника, и не было никакой необходимости оспаривать устоявшийся порядок. Дядя получил образование у иезуитов, и ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем хорошая беседа. Спорить, опровергать, убеждать, одерживать верх… какое наслаждение! Мы с ним обсуждали всё: от непостоянства Иова, библейского персонажа, которого Бог и Дьявол подвергли испытанию (по его словам, простофилю и святого, по моему мнению), до Наполеона (которым он восхищался, а лично мне уже надоел). Под конец разговоров он неизменно меня унижал, потому что ещё не существовало способа победить дядю в интеллектуальном поединке, чему он научился у иезуитов. Тема мужского шовинизма навевала на него скуку, поэтому мы её не касались.
Однажды, это было в Ливане, я рассказала дяде Рамону о Шамиле, девушке из Пакистана, которая стажировалась в моей школе и плакала, потому что на каникулах была вынуждена вернуться в свою семью. В нашей английской школе учились девочки — протестантки, католики, марониты, евреи — и несколько мусульманок, как Шамила. Она рассказала, что её мать умерла, а отец выгнал за пределы страны, потому что она была единственной дочерью, и он боялся, что девочка «пропадёт». Провал дочери лёг бы позором на всю семью, который смывался лишь кровью. Девственность Шамилы ценилась в разы дороже её собственной жизни.
Когда она приехала домой в сопровождении компаньонки, её отец, человек, ни на шаг не отступающий от традиций, пришёл в ужас от западных обычаев, которые его дочь усвоила в школе. Приличная и чистая девушка должна ходить во всём закрытом, не смотреть в глаза, не появляться на людях в одиночестве, не слушать музыку, не читать и напрямую не общаться с противоположным полом; она была собственностью своего отца. Шамила в свои четырнадцать лет осмелилась оспорить решение выйти замуж за человека старше себя на тридцать лет, за какого-то купца, которого она никогда не видела. Её заперли на два месяца каникул, в которые она терпела ещё и побои. Побои продолжались до тех пор, пока не сломили её волю.
Моя подруга вернулась в школу исхудалой, с тёмными кругами под глазами и более обычного молчаливой, только чтобы получить диплом и забрать свои вещи. Теперь она была тенью от той, кем являлась. Я обратилась к дяде Рамону, потому что мне пришло в голову следующее: чтобы изменить судьбу, Шамиле нужно сбежать и попросить убежище в чилийском консульстве. «Ни в коем случае. Представь себе размер международной проблемы, которая возникнет, если меня обвинят в укрывательстве несовершеннолетней от заботы её же семьи, это равноценно похищению человека. Меня расстраивает ситуация твоей подруги, но ты ничем не можешь ей помочь. Будь благодарна, что такая реальность — не твоя», — сказал он и продолжил убеждать меня, чтобы я занялась каким-нибудь делом менее амбициозным, чем изменение веками устоявшейся культуры Пакистана.
Кстати говоря, преждевременные и принудительные браки до сих пор имеют место в таких странах, как Йемен, Пакистан, Индия, Афганистан и в некоторых африканских, в основном, в сельской местности. Это случается и в Европе среди иммигрантов, и в Соединённых Штатах Америки между членами определённых религиозных групп, причём зачастую и особенно для девушек с драматическими последствиями в физическом и психологическом аспектах. Активистка Стефани Синклер бóльшую часть своей жизни посвятила фиксированию этой ситуации на фотографиях. Она снимала совсем ещё девчушек, насильно выданных замуж за мужчин, годящихся им в отцы или в деды, и других, уже ставших мамочками в период своего полового созревания, хотя их организм далеко не готов ни к беременности, ни к материнству. (Вы можете ознакомиться с её работой на сайте https://stephaniesinclir.com/)
По словам моего деда, взаимоотношения пары — просты: мужчина обеспечивает, защищает и распоряжается; женщина прислуживает, заботится и подчиняется. Этими же словами он подтверждал и следующее: брак очень удобен для мужчин, а для женщин он только плохая сделка. Для своего времени дед был человеком со слишком современными взглядами; теперь доказано, что две самые довольные группы — женатые мужчины и одинокие женщины. В день, когда он вёл за руку свою дочь Панчиту к алтарю, он в сотый раз говорил, чтобы она не выходила замуж, что ещё не поздно отменить церемонию, бросить жениха и вежливо попрощаться с гостями.
Два десятилетия спустя на моей свадьбе он говорил мне то же самое.
Несмотря на своё радикальное мнение о браке, мой дед был очень традиционным человеком в вопросах женственности. Кто определяет то, что навязывается традициями и культурой? Конечно, мужчины, а женщины, не задаваясь вопросами, со всем соглашаются. По словам моего деда, в любых обстоятельствах нужно оставаться «сеньорой». Не стоит углубляться в то значение понятия «сеньора», какое придавала этому слову моя семья, поскольку можно запутаться. Пожалуй, будет достаточным сказать, что возвышенным живым примером может послужить бесстрастная, приятная во всех отношениях и выдающаяся английская королева Елизавета, которая в шестидесятые годы была ещё очень молодой, но уже тогда держалась безупречно и в этом отношении не менялась всю оставшуюся жизнь. По крайней мере, именно так она ведёт себя на людях. Мой дед считал неприличным то, что женщины — и особенно моего возраста — высказывали своё мнение, которое, возможно, никого не интересовало. Мои рассуждения о феминизме попадали в эту категорию.
Каким-то образом я заставила его прочитать «Второй пол» Симоны де Бовуар и статьи, которые я забыла у него дома, а он, делая вид, что не обращает на них никакого внимания, тайком перелистывал. Его нервировал мой прозелитизм, но он вытерпел мою вспыльчивую речь о том, как мы, женщины, абсолютно по-разному страдаем от последствий нищеты, нехватки здоровья и образования, от торговли людьми, войны, стихийных бедствий и нарушения прав человека. «Откуда у вас эти факты?» — подозрительно спрашивал он меня. Честно говоря, я не знаю, потому что располагала скудными источниками информации; до изобретения Google оставалось ещё сорок лет.
«Не выводи из себя папу и дядю Рамона, Исабель, — просила меня мама. — Всё можно сделать изящно и без шума». Но, как мы убедимся далее, феминизма без шума не бывает.
В семнадцать лет я начала работать секретарём, делая копии статистики лесного хозяйства. На свою первую зарплату я купила жемчужные серьги своей маме, а после начала откладывать на замужество, потому что вопреки собственным фаталистическим прогнозам мне случайно удалось подцепить молодого человека. Мигель был студентом инженерного факультета, застенчивым парнем высокого роста и наполовину иностранцем; мать — англичанка, а дед — немец. Он с семи лет учился в английской школе, в которой палочными ударами ему прививали любовь к Великобритании и викторианским добродетелям, мало востребованным в Чили.