Каноль, приподнимая голову, так легко коснулся ее шеи, что она даже не почувствовала его поцелуя. Несчастная удалилась, не поцеловав его в последний раз. Однако же у самых ворот она оборотилась, но между ею и арестантом теснилась толпа.
— Друг мой, — сказала она, — где ты? Я уже не могу видеть тебя. Скажи одно слово… еще слово… чтобы я могла унести с собою звуки твоего голоса.
— Ступайте, Клара! — сказал он. — Я жду вас.
— Ступайте, ступайте, виконтесса, — сказал один сострадательный офицер, — чем скорее уйдете, тем скорее воротитесь.
Голос Клары послышался еще в отдалении:
— Лене! Добрый мой Лене! Я вверяюсь вам, вы отвечаете мне за него.
И ворота затворились за нею.
— Наконец-то, и то не без труда, — сказал герцог-философ. — Насилу-то мы от нее освободились!
III
Едва виконтесса ушла, едва голос ее исчез в отдалении и ворота затворились за нею, кружок офицеров стеснился около Каноля, и показались неизвестно откуда две зловещие фигуры. Они подошли к герцогу и униженно ждали его приказаний.
Герцог указал им на арестанта.
Потом он подошел к нему и сказал, кланяясь с обыкновенною своею ледяною холодностью:
— Милостивый государь, вы, вероятно, поняли, что по причине бегства вашего товарища на вас падает участь, которая ему готовилась.
— Да, догадываюсь, милостивый государь, — отвечал Каноль, — но в то же время я уверен, что ее высочество принцесса Конде простила меня лично. Я видел, да и вы могли видеть приказ о выпуске меня из тюрьмы в руках виконтессы де Канб.
— Все это правда, милостивый государь, — возразил герцог, — но принцесса не могла предвидеть того, что случилось.
— Так принцесса уничтожит свою подпись?
— Да.
— Принцесса крови не сдержит честного слова!
Герцог оставался бесстрастным.
Каноль посмотрел кругом.
— Что? Уже пора? — спросил он.
— Да.
— А я думал, что подождут возвращения виконтессы де Канб, ей обещали ничего не делать во время ее отсутствия. Стало быть, сегодня никто не держит слова?
И арестант с упреком взглянул не на герцога де Ларошфуко, а на Лене.
— Ах, барон, — вскричал Лене со слезами на глазах, — простите меня! Принцесса решительно отказалась простить вас, однако же я долго просил ее: Бог мне свидетель! Спросите у герцога де Ларошфуко. Надобно отмстить за смерть бедного Ришона, и принцесса не тронулась моими молениями. Теперь, барон, судите меня сами: страшное положение, в котором вы находитесь, тяготело бы и над вами, и над виконтессой, и я осмелился — простите меня, чувствую, что очень нуждаюсь в вашей снисходительности — я осмелился обрушить все на одну вашу голову, потому что вы солдат, вы дворянин.
— Так я ее уже не увижу! — прошептал Каноль, задыхаясь от волнения. — Вы советовали мне поцеловать ее — в последний раз!
Рыдание, победившее твердость, разум и гордость, разорвало грудь Лене. Он отошел в сторону и горько заплакал. Тут Каноль посмотрел проницательными глазами на всех окружающих его: он везде видел людей, взбешенных смертью Ришона и желавших знать, не падет ли духом осужденный, или людей скромных, старавшихся скрыть волнение, вздохи и слезы.
— О, страшно подумать! — прошептал барон, одним взглядом окидывая прошедшее и немногие минуты радости, которые отделялись, как острова на жизненном море страданий. — Страшно! У меня была любимая женщина, она только что сказала мне, что любит меня, в первый раз! Как улыбалось мне будущее! Мечты всей жизни осуществлялись! И вот в одну минуту, в одну секунду смерть отнимает все!
Сердце его сжалось, и он почувствовал, что ему хочется плакать, но тут он вспомнил, что он, как говорил Лене, солдат и дворянин.
«Гордость, — думал он, — единственная храбрость, существующая на свете, приди ко мне на помощь! Могу ли плакать о жизни, о таком ничтожном благе! .. Как стали бы смеяться, если бы могли сказать: „Каноль плакал, узнав, что надобно идти на смерть! .. “ Что делал я в тот день, когда осаждали меня в Сен-Жорже, и когда жители Бордо так же хотели убить меня, как теперь? Я сражался, шутил, смеялся! .. Черт возьми! Я и теперь сделаю то же, если не буду сражаться, так все-таки стану смеяться, стану шутить».
В ту же минуту лицо его стало спокойным, как будто тревога вылетела из его сердца. Он пригладил черные свои кудри и твердым шагом, с улыбкою на устах подошел к герцогу де Ларошфуко и Лене:
— Милостивые государи, — сказал он, — в этом свете, полном странностей и неожиданности, надобно приучиться ко всему. Мне нужна была минута — и я напрасно не попросил ее у вас — мне нужна была минута, чтобы приучить себя к смерти. Если это слишком много, то прошу простить, что я заставил вас ждать.
Глубокое удивление пробежало по толпе. Сам осужденный понял, что все переходят от равнодушия к удивлению, это чувство, для него приятное, возвысило его и удвоило его силы.
— Я готов, милостивые государи, — сказал он, — я жду вас.
Герцог, изумленный на минуту, стал по-прежнему хладнокровен и подал знак.
По этому знаку ворота растворились, и конвой приготовился идти.
— Позвольте, — вскричал Лене, желая выиграть время, — позвольте, герцог! Мы ведем барона Каноля на смертную казнь, не так ли?
Герцог удивился.
Каноль с любопытством взглянул на Лене.
— Да, на смерть, — сказал герцог.
— А если так, — продолжал Лене, — так барон не может обойтись без духовника.
— Не нужно, — отвечал Каноль, — я могу обойтись без него.
— Как? — спросил Лене, подавая арестанту знаки, которых тот не хотел понять.
— Ведь я гугенот, — отвечал Каноль, — предупреждаю вас, гугенот самый закоренелый. Если хотите сделать мне последнее удовольствие, позвольте умереть в моей вере.
— В таком случае, ничто не удерживает вас, пойдемте! — сказал герцог.
— Призвать ему аббата! Призвать аббата! — закричало несколько бешеных фанатиков.
Каноль приподнялся на цыпочках, спокойно и самоуверенно посмотрел кругом и, повернувшись к герцогу, сказал строго:
— Что за подлости хотят тут делать? Мне кажется, только я один могу здесь исполнять свою волю, потому что я герой праздника. Поэтому я отказываюсь переменить веру, но требую эшафота, притом как можно скорее. Теперь уже мне надоело ждать.
— Молчать! — закричал герцог, оборачиваясь к толпе.
Потом, когда по его голосу и взгляду тотчас воцарилось молчание, он сказал Канолю:
— Милостивый государь, делайте, что вам угодно.
— Покорно благодарю… Так пойдем же… И пойдем поскорее…
Лене взял Каноля за руку.
— Напротив, идите медленнее, — сказал он. — Кто знает будущее? Могут дать отсрочку, могут одуматься, может случиться какое-нибудь важное событие. Идите медленнее, заклинаю вас именем той, которая вас любит, которая будет так плакать, если узнает, что мы спешили…
— О, не говорите мне о ней, прошу вас, — сказал Каноль. — Все мое мужество исчезает при мысли, что я навсегда разлучаюсь с нею… Нет! Что я говорю? … Напротив, господин Лене, говорите мне о ней, повторяйте, что она любит меня, что будет любить всегда, и особенно, что она будет жалеть и плакать обо мне.
— Ну, добрый и бедный друг мой, — отвечал Лене, — не ослабевайте! Вспомните, что на нас смотрят и не знают, о чем мы говорим.
Каноль гордо поднял голову, и красивые его кудри встрепенулись на его плечах. Конвой вышел уже на улицу, множество факелов освещало шествие, так что можно было видеть спокойное и улыбающееся лицо арестанта.
Он слышал, как плакали некоторые женщины, а другие говорили:
— Бедняжка! Как он молод! Как хорош!
Безмолвно подвигались вперед. Наконец Каноль сказал:
— Ах, господин Лене, как бы мне хотелось видеть ее еще раз.
— Хотите, я пойду за нею? Хотите, я приведу ее сюда? — спросил Лене, лишившись всей своей твердости.
— Да, да, — прошептал Каноль.
— Хорошо, я иду, но вы убьете ее.