Мы уже знали, что приезжает кто-то новенький, что Либманы, как и надеялись, наконец-то сдали свой дом какой-то милой еврейской семье. Их-то мы и ждали со дня на день – мужа, жену, ребятишек. И гадали: захочет ли жена присоединиться к Женскому союзу, к Женской группе помощи, к Комитету благотворительных завтраков? С кем по очереди они станут подвозить детей в школу? Был конец июня, и распорядок на следующий учебный год уже утвердили.
Когда Бат-Шева катила по улице в пыльной белой машине, нагруженной чемоданами, с опущенными стеклами, из-за которых неслась громкая музыка с неведомой радиостанции, нам и в голову не пришло, что это и есть наши новые соседи. Мы решили, что женщина ошиблась поворотом и теперь объезжает наш квартал в поисках нужного. На своих улицах мы привыкли видеть микроавтобусы или минивэны, способные вместить многочисленных детей, сумки продуктов, горы вещей из химчистки.
Но она притормозила у дома Либманов и высунулась из окна сверить адрес. Автомобиль въехал на дорожку и, жалобно взвизгнув, остановился. Она посигналила, словно ожидая, что кто-то выбежит ее встречать. Но никто не появился, и мы, укрывшись за шторами, наблюдали за тем, как она вылезла из машины, подняла над головой руки и потянулась всем своим стройным телом. Обернулась и пристально оглядела улицу, скользя глазами от дома к дому, неспешно, по глоточку вбирая нас, словно горячий чай.
Кто знает, что она увидела, впервые осмотревшись вокруг. Мы жили здесь так давно, что свежий взгляд давался с трудом. Синагога со школой стоят в центре нашего квартала, и дома, отдавая дань самому важному, почтительно выстраиваются кругом. Наши петляющие улочки тихи и покойны. Ветви кизила, белые магнолии и крепкие дубы зеленым куполом нависают над дорогами, выписывая в небе полог из листьев. Дома, по большей части одноэтажные, с покатой крышей, большие и вальяжные, стоят поодаль друг от друга. Газоны ухожены, кусты подстрижены, и яркие цветы обрамляют мощеные дорожки, ведущие к дверям.
Мы сразу поняли, что Бат-Шева не из наших. Особенно выделялись ее белокурые волосы. Длинные, распущенные, до самого пояса. Яркие зеленые глаза, лицо блестит от пота. Черты лица правильные и аккуратные, скулы четко прорисованы, бледная кожа гладко натянута. Но губы полные, с изгибом кверху, точно у лука. Одежда тоже привлекла наше внимание. Она одевалась не как мы. Свободные юбки и глухие вырезы скрывали наши формы, превращая их в мешковатое нечто. Ее белая блузка с коротким рукавом слишком облегала грудь. Легкая ткань лиловой юбки с бахромой на подоле развевалась при ходьбе, почти открывая ноги. У нее был серебряный браслет на щиколотке, с блестящими голубыми бусинами, и кожаные сандалии с плетеными ремешками.
Она обошла машину, открыла дверцу, и оттуда вылезла босая девочка в желтом сарафане. Лицо Аялы было перепачкано шоколадом, и руки казались липкими. Что-то в этом лице заставило нас всмотреться попристальнее: сначала нам померещился кто-то взрослый, хотя наши глаза несомненно говорили, что перед нами ребенок не старше пяти. Волосы у нее были светлее, чем у Бат-Шевы, и косыми прядями падали на лицо, доходя до подбородка. В ее глазах было что-то нездешнее, мнилось, будто за ними никого нет. А кожа такая бледная, что почти просвечивали голубые прожилки.
Аяла села на лужайке, трава на которой стала бурой и жесткой из-за засушливого лета. Собрала нарциссы, буйно разросшиеся за последние месяцы, надергала травинок и ногтем разреза́ла стебли в ожидании матери. Наши дети так никогда себя не вели: стоило нам замешкаться хоть на пять минут, принимались тянуть за юбки и хныкать. Но Аяла никуда не спешила. Она отлично сидела там сама по себе.
Бат-Шева стала разбирать вещи. Поверх машины был натянут зеленый брезент, который прикрывал груду разнообразных предметов, так ненадежно примотанных к багажнику, что непонятно, как они не вывалились где-то по дороге. Она пыталась размотать брезент – мы бы оставили эту работу мужьям. То и дело качала головой и выдавала резкое словцо. Наконец справилась с веревками и спустила ящики из-под молока, хозяйственные сумки и чемоданы на подъездную дорожку. Мелькнули торчащие из сумки кисти, перемотанные красной лентой. На дне ящика мы заметили тюбики с краской разных цветов и размеров. Не упустили и хозяйственную сумку, битком набитую книгами, и приоткрытую коробку цветных свечей.
Бат-Шева достала из сумочки ключ и отперла входную дверь. Дом полностью освободили несколько месяцев назад, когда Джозефа Либмана перевели в головной офис компьютерной компании в Атланте. В день их отъезда все местные пришли попрощаться с Джозефом, Эсти и их двумя детьми. Нам было очень жаль расставаться – Джозеф родился здесь, в том же самом Баптистском госпитале, что и многие из нас, и никогда отсюда не уезжал. Эсти была членом Исполнительного совета Женской группы помощи, вице-президентом по художественному оформлению, очень жаль было терять такого неутомимого труженика.