Неожиданно, в такую-то пору, пришел Марк с двумя другими художниками. Они увидели Варвару Ферапонтовну, смешались почему-то и стали торопливо уклалывать в принесенные с собой корзины вещи Марка, потом выносить полотна и кое-какие скульптуры.
Варвара Ферапонтовна при их появлении нахохлилась, поджала губы и не проронила ни слова. И Марк с товарищами тоже все делали молча.
Лишь когда все было вынесено, Марк отозвал в сторонку Александра.
— Я устроился в другом месте… Да. Так что вот так… А ты, я смотрю, совсем… — и он кивнул в сторону Варвары Ферапонтовны.
— Что значит — совсем?
— Ты, что, не знаешь, что это за дамочка?
— Она здесь сиделкой у Ивана Поликарповича.
— Неважно, кем она здесь, важно, что она бывшая княжна. Ничего не скажешь, хороша идиллия: член партии, бывший красный кавалерист и бывшая белая княжна. Союз бывших…
— Не вижу никакой связи, — пробормотал Александр, как всегда спасовавший перед Марком и его железной логикой.
— Ты не видишь, зато я вижу: старик внушил тебе твоего тачечника, а эта дамочка внушит тебе мир между трудом и капиталом. Как говорится, дальше некуда.
— Ничего она мне не внушит. Я как-нибудь сам, без подсказчиков.
— Ну-ну, дай бог вашему теляти волка зъисты, как говорят у нас на Могилевщине. Будь здоров, товарищ Возницын, — и Марк, не подав руки, пошел из мастерской. За ним, спохватившись, его товарищи, которые до этого с явным интересом разглядывали "Тачечника".
Александр нервно походил по мастерской, потом присел возле открытой дверцы голландки и загляделся на огонь. Он был расстроен, подавлен, ему казалось, что уход Марка — это что-то совершенно невозможное, и надеялся, что пройдет несколько дней, и тот вернется, и все пойдет по-старому: совместная работа в мастерской, по оформительству заводов и площадей, за что выдавали дополнительные пайки, шумные сборища, умные разговоры, творческие командировки — все то, что лежало на практичном Марке и покоилось на его многочисленных связях и знакомствах во всяких руководящих кругах.
Александр до того привык полагаться во всем на Марка, что теперь, когда тот ушел, будущее представлялось неясным и пугающим. В то же время Александр чувствовал, что за их разрывом стоит что-то более важное, чем его "Тачечник", чем его мнимое предательство, что Марку зачем-то этот разрыв необходим, что, в сущности, он произошел давно и нужен был лишь повод, чтобы разрыв этот оформить уходом.
Потерянность Александра не ускользнула от внимания Варвары Ферапонтовны.
— Я вам сейчас чаю приготовлю, — сказала она, откладывая в сторону вязанье. — Да вы, Саша, не расстраивайтесь, что ушел ваш приятель. Право слово, как я уже вам говорила, художник должен творить в гордом одиночестве. — И совсем уж неожиданно и как бы ни к селу ни к городу: — Вам жениться нужно. Пренепременно. И не на всякой женщине, не на первой встречной-поперечной. Жена художника или писателя должна тонко чувствовать своего мужа. При этом не должна слишком разбираться в его профессии, иначе этот союз распадется раньше, чем успеет вполне сформироваться, — говорила Варвара Ферапонтовна тоном, не терпящим возражений. — Она должна обожать своего мужа, считать его гением. И это в первую очередь необходимо самому художнику, чтобы поддерживалась в нем решимость идти по раз и навсегда избранному пути, ибо все настоящие художники одиноки и легко ранимы. Я давно кручусь среди вашего брата, — журчал ее неутомительный голос, — и поняла, что нет ничего более противоестественного, чем дружба двух художников. Если их и тянет друг к другу, то исключительно чувство соперничества, желание подсмотреть, не вырвался ли его коллега слишком далеко вперед. И я не встречала людей более удовлетворенных, если они убеждались, что их друг-соперник делает что-то не так. — А принеся чаю и бутерброды с селедкой, продолжила: — Была бы я помоложе, я бы женила вас на себе… Правда, когда я была помоложе, мне бы это в голову не пришло. И замуж я вышла не за художника, а за дипломата, князя Верновского… Слыхали о таком?
— Нет, не слыхал.
— Он умер в тринадцатом году, в Швейцарии, от рака желудка. Мне бы не возвращаться в Россию, а я вернулась. — И, отпив несколько глотков чаю, спросила: — Вы, надо думать, считаете меня завзятой контрреволюционеркой? Не так ли?
— Я не… Я как-то не думал об этом.
— Считаете! — убежденно воскликнула Варвара Феропнтовна. — А я, между прочим, помогала деньгами вашим большевикам. Лично Зиновьеву-Радомышльскому… — или как там его еще? — передала для Ульянова-Ленина пятьдесят тысяч. — Пояснила: — Зиновьев у него вроде казначея был, все денежные и другие дела его устраивал, так что Владимир Ильич без своего еврейчика — никуда. — И, вздохнув, заключила: — Дурой была.