Кто-то рванул Каменского за рукав и потянул к выходу. Только пробежав несколько десятков метров, он услыхал глухой ропот нового обвала, и ноги у него подкосились, он выронил светильник, но чья-то рука держала профессора, крепко вцепившись в телогрейку, и тащила к выходу, так что Каменскому оставалось лишь переставлять свои непослушные ноги.
У выхода из забоя стояли шесть человек и, запаленно дыша, вглядывались и вглядывались в черноту штрека, все еще надеясь увидеть Придорогина. Но чернота хранила оцепенелое молчание, будто профессор ботаники последним своим криком навсегда отделил жизнь от смерти, оставив себе смерть, а им завещав жизнь и свободу.
— Все! — прохрипел Плошкин с облегчением: новый обвал вместе с Придорогиным окончательно похоронил под своими глыбами сомнения бригадира. — Отмаялся, царствие ему небесное. — И перекрестился. Потом решительно скомандовал: — Пошли! Быстро давай! Кто отстанет, вот энтим вот кайлом проломлю башку!
И зашагал вверх по склону сопки.
Глава 4
О том, что они именно бегут, — бегут из лагеря, бегут на волю, — речи не было, хотя во время коротких остановок люди смотрели на Плошкина с ожиданием, что тот разъяснит им, почему они так спешат, и не в лагерь, а совершенно в противоположную от него сторону. Один раз попытался было что-то вякнуть профессор Каменский, но Плошкин поднял угрожающе кайло и так глянул на него, что тот сразу же заткнулся.
Они не ели уже почти двое суток. А может, и больше, потому что никто не мог сказать, сколько времени они провели в забое, отрезанными от мира. Первым начал сдавать Пакус. Он все чаще останавливался, садился и, согнувшись, тяжело дышал и кашлял, почти не реагируя на ругань и подзатыльники. Лицо его покрывалось фиолетовыми пятнами, на лбу бисером выступал пот. Поднимался он трудно, через силу, долго стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, потом делал первый неуверенный шаг, второй, шаря в пространстве руками в поисках опоры…
На этот раз, споткнувшись и упав ничком на камни, разбив себе при этом нос, Пакус не смог даже приподняться на руках: сил у него уже не осталось.
Тогда Плошкин, постояв над бывшим гэпэушником с минуту в тяжком раздумье, вздохнул, сунул кайло за пояс, поднял за плечи почти невесомое тело, закинул левую руку зэка к себе на шею и повел дальше, с неожиданной лаской в голосе уговаривая потерпеть еще немного, а там они доберутся до заимки, поедят и отдохнут.
За ними потянулись остальные.
Плошкину, по здравому размышлению, совсем не нужны были ни этот жид, ни кто другой из антеллигентов, но он боялся, что если, скажем, бросить бывшего гэпэушника здесь, невдалеке от лагеря, то его могут очень скоро обнаружить, даже совершенно случайно, или он сам добредет-таки до лагеря и выдаст беглецов, — значит, его надо будет пристукнуть и закопать, на что времени и сил не имелось. Что касается еды, так он наловит рыбы и один, без посторонней помощи. Ему бы тогда, когда он в единственном числе выбрался на волю, догадаться бы крикнуть — глыба та свалилась бы и закупорила выход…
Ну да что теперь… Теперь уж что есть, то есть. Может, все-таки оно и к лучшему, что не один. Непривычному к тайге человеку одному трудно. К тому же Плошкин слыхивал от заключенных, что при групповых побегах через тайгу беглецы съедают самого слабого, потом следующего, и хотя в голове у Плошкина не возникло ни вот такусенькой мыслишки насчет подобной для них возможности, он, тем не менее, уже раза два поглядывал на Пакуса тем оценивающим взглядом, каким хозяин смотрит на своего кабанчика: готов к забою или еще стоит повременить? Правда, Пакус — чахоточный, но если хорошенько прожарить мясо на костре…
Где-то ближе к полудню Плошкин привел свою бригаду к болоту, запомнившемуся по прошлому году, и там они, как он и ожидал, нашли перезимовавшую голубику и клюкву. Часа два-три ползали по кочкам, суя пригоршнями водянистую ягоду в рот, пока Плошкин пинками не поднял их и не погнал дальше.
От голубики людей стало тянуть ко сну — недаром ее в народе зовут еще и пьяницей, — у самого Плошкина время от времени темнело вдруг перед глазами, меркло небо, подгибались колени, — разумеется, не столько от голубики, сколько от голода и усталости, но и от нее тоже. Тогда он ложился на сырой мох, и рядом падали остальные. Да только подолгу разлеживаться Плошкин не позволял ни себе, ни другим: надо было спешить, пока имелись хоть какие-то силы.
Чем ближе подходили к заимке, тем чаще Плошкин останавливался, прислушивался и принюхивался: он опасался, что на заимке могут оказаться люди. Правда, в прошлом году его и еще двоих послали туда запасать рыбу только в середине июня, то есть в самый разгар хода лосося-горбуши. А сейчас только начало мая, но то было в прошлом году, а раз на раз не приходится — могут послать и раньше. Однако со стороны заимки не доносилось ни звука, ни разу не пахнуло дымком.