Опять остановились. Впереди о чем-то советуются командиры. Слышатся отрывистые, приглушенные голоса. А рядом кто-то все бормочет и бормочет. И кто-то произнес:
— Слышь, Егор, ты бы вслух, что ль, почитал… А? А то спать страсть как хочется.
«Егор — это кто?» — подумал Скобелев, но подумал равнодушно: в эти минуты и часы его ничто не интересовало. Тем более что его рота столько раз то сокращалась за эти дни непрекращающихся боев до нескольких десятков бойцов, то пополнялась до сотни — и все более по причине гибели командиров, что он не знал и десятой части ее состава. А он, лейтенант Скобелев, все еще живой и даже не ранен. Впрочем, не он один.
Раздалась команда двигаться дальше.
И в ритм шагов в усталом мозгу Скобелева вновь стали возникать рифмованные строчки, совершенно ему не знакомые, будто кто-то бредил ими, пытаясь получить хотя бы какой-нибудь ответ у этой ночи, у смутного шума движения, сливающегося с шумом ветра среди густой хвои сосен и елей, ответа, который бы разрешил всё:
Короткая пауза, и дальше:
Строчки прервались на минуту-другую, затем зазвучали с той же болью:
«Но это же совсем другое», — изумился Скобелев, и вдруг с него, точно покрывало, сбросило сонливость, и он увидел в свете ракет деревянный мост на правом фланге и пытающихся под огнем минометов и пулеметов прорваться к нему артиллеристов со своими орудиями. Видимо, этот Егор из них…
По рядам побежала команда:
— Подтянись!
И Скобелев автоматически ее повторил:
— Подтянись, братцы! — и добавил: — Еще немного и отдохнем.
Ему никто не ответил, лишь шаги стали чаще да дыхание хриплым, как у загнанных лошадей.
Утром налетели самолеты. Скобелев лежал под корнями упавшей ели, пережидал бомбежку. Рядом с ним лежало еще несколько человек. Самолеты улетели, люди стали подниматься, отряхиваться. Все, кроме одного.
— Жаль парня, — произнес незнакомый красноармеец с черными петлицами и пушечками на них. Он потрогал лежащего, перевернул на спину, покачал головой. — Стихи, вишь, сочинял. Сам себе напророчил — бя-да-ааа…
Он сложил парню руки на груди, на лицо положил пилотку.
Кругом неясными тенями шевелились люди. Прошел слух, что вышли к своим. Артиллеристы там же, у вывороченных корней ели, принялись рыть могилу погибшему поэту.
— Как его фамилия? — спросил Скобелев у одного из них.
— А бог его знает, — ответил тот. И пояснил: — Мы все из разных батарей. Все, считай, бесфамильные. Знаю, что звали Егором. А в карманах у него ничего нету. Карточка только одна. — И он протянул Скобелеву небольшую фотографию, с которой глянули на него испуганные глаза черноволосой девушки. На обратной стороне было написано: «Егору от Нины. На долгую-долгую память. Наро-Фоминск. Май 1941 года».
«Мы остались под Вязьмой, мы не вышли к своим, мы в болотах увязли, вдоль дорог мы лежим…», — вспомнил Скобелев, и удушливая волна горя сперла на мгновение его дыхание.
Послышались команды: «Строиться!»
И тут же среди деревьев пронеслось, как дуновение весеннего ветерка:
— Впереди наши! Наши впереди!
И вздох облегчения вырвался одновременно из многих грудей.
Посчитали — двести одиннадцать рядовых и двадцать три командира.
Но еще долго — до самого декабря! — в лесах оставались группы красноармейцев и командиров Красной армии, которые, пробираясь к своим, нападали на немецкие колонны, притягивая к себе целые дивизии врага, не имеющие возможности в силу этого участвовать в наступлении на Москву.
Глава 22
Сильнейший взрыв раздался совсем рядом. Дрогнул пол под ногами, посыпались оконные стекла, порывом воздуха, пропитанного прогорклым запахом сгоревшей взрывчатки, отбросило внутрь кабинета тяжелые гардины. Вихрь пронесся по кабинету, сбрасывая со стола бумаги, распахнул двери. Затем потух свет.