Боб все следовал за ним, не отставая и не забывая в то же время бросать изредка перед собой кусочки мела, которые потом раздавливал ногой, оставляя таким образом за собой ясные следы для Моррисона. Незнакомец по-прежнему шел спокойно, не оглядываясь, и только один раз остановился, чтобы глотнуть из бутылки, которую достал из бокового кармана, и при этом мельком посмотрел назад, не обратив, однако, никакого внимания на медленно шедшего за ним сыщика.
— Или у рыжего совесть совершенно чиста, или же это чрезвычайно ловкий мошенник! — рассуждал Боб.
В Бруклине рыжий сошел с моста на улицу Фултон и направился на юго-восточную окраину города, пока не дошел до самого бедного квартала. Уже почти два часа продолжалось хождение по улицам Нью-Йорка, и Боб с облегчением вздохнул, когда незнакомец завернул наконец в темный, узкий, глухой переулок и скрылся в каком-то низком проходе на правой стороне улицы.
Прежде всего Боб поинтересовался узнать название улицы, на которую он попал. Невольная улыбка появилась на его лице: этот грязный затерянный переулок, с жалкими, почерневшими домишками, служившими приютами для нищих и всякого рода бродяг, носил громкое название «Цветочная улица».
Кругом не видно было ни души. Только с какого-то чердака доносились звуки старой, расстроенной гармоники. Боб медленно подкрался и скользнул в проход. Он выходил в узкий, грязный двор с несколькими низенькими лачугами, обитатели которых, очевидно, влачили здесь самое жалкое существование.
Но, прежде чем войти во двор, Боб произвел некоторую предварительную перемену в своей наружности. Сняв галстук, а также воротничок и манжеты, он нарочно загрязнил пальто, вдавил кулаком шляпу и прикрепил себе взъерошенную бороду.
Затем, засунув обе руки в карманы брюк, он вошел во двор, насвистывай какой-то избитый уличный напев. Было еще рано и совершенно светло: мало-мальски прилично одетый человек на этом дворе, без сомнения, тотчас же привлек бы к себе общее внимание всех обитателей.
Медленно проходя вдоль расположенных по обеим сторонам двора лачуг, он внимательно заглядывал направо и налево в раскрытые окна. Здесь и там ему представлялась картина убогого нищенства, но рыжего не было нигде видно.
Так он дошел до последней лачуги. Здесь его поразило то странное обстоятельство, что окна ее были наглухо забиты крепкими ставнями, да еще сверх того защищены прочной железной решеткой, точно внутри этого жалкого строеньица хранились какие-то несметные богатства.
Сквозь щели ставень виднелся слабый свет, и явственно доносился чей-то громовой голос.
Боб быстро оглянулся. Нигде — ни души; он подкрался к одной из ставен и заглянул внутрь лачуги. Невольный крик удивления чуть было не вырвался у него при виде странной, представившейся его взору картины.
В одном углу убогой комнатки сидел, весь съежившись, его старый знакомый — старик, страдающий манией преследования. Лицо его выражало смертельный ужас; весь дрожа как осиновый лист, он с невыразимым страхом глядел на рыжего великана, который стоял посреди комнаты и со злорадным смехом смотрел на несчастного старика.
Скрестив на груди могучие руки, он стоял и угрожающим голосом что-то говорил обомлевшему со страха старику.
Боб тихо подбежал к двери. Она была открыта; молодой сыщик вошел в низкие, темные сени, откуда узкая, обитая железными полосами дверь вела во внутреннее помещение, где находились рыжий и старик.
Щелей тут, к сожалению, не было; но, прислонив ухо к самой двери, Боб мог расслышать каждое слово, которое произносили в комнате.
— В последний раз говорю тебе, Леви Канцер, не жди от меня ни милосердия, ни пощады. Наконец-то мне удалось проникнуть в твою нору и уловить момент, когда ты, по неосторожности, на минуту оставил дверь открытой; и теперь я не уйду от тебя. Выбирай: или ты будешь лежать мертвый у моих ног, или откроешь свой секрет!
— Сжалься, сжалься надо мной! — жалобно молил старик. — У меня нет денег — ни одной копейки нет у меня. Я уже говорил тебе не раз: у меня нет ничего!
Рыжий громко рассмеялся.
— Ты лжешь! — заревел он. — Помнишь тот вечер, когда мы с тобой сидели в ресторане Трэбблера? Трех недель не прошло с тех пор, а ты уже успел забыть?!
— Три недели ужаснейших мучений! — простонал старик. — Негодяй! Ты лишил меня рассудка за это короткое время!
— И черт с тобой! Только открой мне свой секрет!
— У меня нет никакого секрета! — снова жалобно заговорил Леви Канцер.
— Если ты еще раз осмелишься повторить мне эту ложь, я задушу тебя! — страшным голосом закричал на него рыжий. — Неужели ты воображаешь, что я забыл все то, что ты говорил мне, когда выпил десять стаканов виски и окончательно захмелел?! Ты говорил мне, что вовсе не так беден, что только притворяешься нищим, а на самом деле мог бы заткнуть за пояс любого спесивого богача; что у тебя есть и звонкое золото, и ценные бумаги, но ты спрятал их в таком месте, где их не найдет ни один человек и куда ты сам заходишь только изредка, чтобы тайком полюбоваться на свои богатства! Будешь ли ты теперь отрицать все это?
— Я ничего этого не помню; пожалей меня! Если я это сказал, так это был нелепый вздор, шутка, в которой нет ни одного слова правды!
— Врешь, собака! Не думай, что тебе удастся меня провести! Я отлично знаю, что именно тогда, спьяну, ты сказал правду и, конечно, немало перепугался, когда, протрезвившись, сообразил, что проболтался. Теперь тебе никакой черт не поможет, говори — не то настал твой последний час!
— Помогите! Помогите! — закричал старик в смертельном ужасе.
— Не кричи! Никто не поможет такому старому болвану, как ты! Полиция выставила тебя, а твои Пинкертоны, к которым ты отправился сегодня, вероятно, сделали то же самое.
— Потому что я теряю рассудок, когда знаю, что ты следишь за мной! — закричал Канцер. — Потому что в каждом человеке мне чудится тогда твое ненавистное лицо, потому что я не доверяю тогда никому, потому что я…
Голос старика надорвался, казалось, от ужаса у него отнимался язык.
Рыжий засмеялся зловещим смехом:
— И прекрасно! Никто тебе, дураку, не поверит, что у тебя есть богатства! А я знаю, что они у тебя есть, и я хочу их иметь, потому что сумею лучше воспользоваться ими, чем ты! Сознайся! Куда спрятал ты деньги? Я буду считать до трех! Если до этого времени ты не скажешь мне, где деньги, я тебе, гадкому скряге, перережу горло!
— Смилуйся!.. Пожалей! — стонал старик.
— Вздор! Скажи мне свой секрет — и я не трону тебя, я даже — черт с тобой! — оставлю тебе горсть долларов!
— Ведь я все заработал черным, тяжелым трудом!
— Знаем, знаем, — послышался насмешливый ответ, — деньги в рост отдавал, христопродавец! Не одному человеку надел ты петлю на шею, зато и я теперь перережу тебе горло!
— Смилуйся — я скажу!
— Ну, живее! Раз — два — три!..
Боб решил, что пора вмешаться. Достав револьвер, он только собрался открыть дверь и ворваться в комнату, как изнутри послышалось страшное проклятие, затем кто-то изо всех сил рванул дверь и оттуда как бешеный вылетел обезумевший старик. Со всего маху налетел он на Боба, сшиб его с ног, и оба они повалились на пол.
Но не прошло и секунды, как старик уже вскочил на ноги и как пуля вылетел на двор, тогда как Боб, еще не успев опомниться, получил такой страшный удар между глаз, что тотчас же потерял сознание.
Оказывается, что в ту минуту, когда рыжий с поднятым ножом в руке уже хотел броситься на старика, тот неожиданным прыжком в сторону опрокинул стоявшую на столе керосиновую лампу, опрометью бросился к двери, открыл ее и выбежал из комнаты, столкнувшись при этом в дверях со спешившим ему на помощь Бобом, у которого сорвал в довершение всего его фальшивую бороду.