Жертвоприношение

Григорий (Гершон) Трестман Жертвоприношение. Поэма об Аврааме и Ицхаке

Кровоорошение —
черная трава.
Жертвоприношение —
Божия жратва.

Когда разогнали овец по загонам,
и пятились тени, чернея, к углам,
и лисы насытились лаем и стоном,
и шел звездопад за невидимым склоном,
очнулся в шатре праотец Авраам.

Всё умерло: запахи, пастбища, реки,
безмолвное время упало к ногам,
созвездья подняли дырявые веки,
один только слух обитал в человеке,
и Голос нездешний возник: “Авраам!”

Заблеял баран, заскулила собака,
метнулась полевка из тесной норы.
И вздрогнул родитель от Божьего знака:
«Очнись, и пожертвуй Мне сына Ицхака
на каменном пике алтарной горы».

Он сына окликнул и без промедленья
промолвил Ицхаку: “Со мною пойдёшь,
и мы совершим с тобой богослуженье”.
На отрока вскинул вязанку поленьев,
и в руки взял факел и жертвенный нож.

И двинулись оба неторной тропою:
отец впереди, а Ицхак позади,
и скрылись за склоном – стопа за стопою —
и шли по долине, и перед собою
глагол услыхал Авраам: «Погоди!»

И вскинул глаза Авраам на дорогу,
и путника встретил взыскующий взгляд:
“Куда ты?”
“Молиться единому Богу”.
«Назад возвращайся, к родному порогу!
Назад, Авраам, возвращайся назад!”

“Изыдь, Сатана!”
“Авраам, неужели
Всеблагий бы требовал жертвы такой?!
И сердце, и ум в тебе осатанели,
ужели и вправду ты вздумал на деле
свой род оборвать богохульной рукой?!”

И странный был облик у странника: словно
совсем незнакомый, и будто родной,
и в лике зеркальном его и бескровном
весь мир отразился и сыном, и овном,
и Богом, и ангелом, и Сатаной.

И сын к роднику наклонился напиться,
и ключ окаймил его слёзным венцом —
ягнячья мордашка светлела в кринице
и голос журчал из хрустальной водицы:
“Куда ты спешишь поутру за отцом?”

“Молиться!» – видению отрок ответил.
И дрожью вокруг отозвались кусты.
И агнец шепнул: “А на этом ли свете?
Ты знаешь, что ты у отца на примете,
и жертвенный агнец не кто-то, а ты?!”

И странный был облик животного: словно
совсем незнакомый, и будто родной,
и в лике зеркальном его и бескровном
весь мир отразился и жертвенным овном,
и Богом, и ангелом, и Сатаной.

И сын обратился к отцу: «А кого же
пожертвуем Богу в назначенный срок?”
И тот отвернулся: “Нет жертвы дороже,
но ведать об этом до срока негоже,
Господь себе жертву усмотрит, сынок”.

Уже наливалась гора желтизною
и вольные тени пошли по горам,
и веяло в лица прохладой ночною,
и оба на гору взошли под луною,
и жертвенник стал возводить Авраам.

И молвил отец обреченному сыну:
“О, если б Всевышний натешился мной!
Потребен безгрешный Ему и безвинный,
нам избранность в дар предлагает Единый
единственной, неоспоримой ценой.

Но ты предо мною и Богом свободен,
и долю свободно свою выбирай.
Коль жертвенный жребий тебе неугоден —
живи и владычествуй в нашем народе,
будь мне утешеньем сердечным, но знай:

наш род среди многих племён и народов
исчезнет безродной пылинкой в пыли,
пускай не сейчас – через многие годы
сгорит, как трава, испарится, как воды.
Мы наше избранье сберечь не смогли.

Но если решишься пойти на закланье,
то семя моё – умирающий злак —
покроется плотью, оденется тканью,
вновь сына Господь мне пошлёт в оправданье,
и я нареку его снова Ицхак”…

И лезвие к Богу неспешной дугою
взошло, и, набрав над плечом высоту,
сходило на сына дорогой крутою,
пока Авраам под привычной рукою
не шею почувствовал, а пустоту.

Над щуплой, цыплячьей сыновней гортанью
застрял обагрённый восходом клинок.
И в узком, невидимом оку зиянье —
меж горлом и лезвием – плыло сиянье,
и нож превозмочь промежуток не мог.

И взгляд патриарха, родителя, мужа —
затмился – и умер, прозрел – и воскрес
нелепо, беспомощно и неуклюже,
как будто случайно, как будто бы вчуже
уткнулся в пустыню прозрачных небес:

“Я сына в душе пожалел!.. Всё пропало!..
Что я натворил, вероломный дурак!
Отныне Господь объявил нам опалу!
И честь, и величие нам не пристало!..
А может…Сыночек! Родимый! Ицхак!

Давай Милосерду докажем на деле,
что слабость невольная – временный срам!”
И нож подхватил, и воздел на пределе
отчаянья…корни ногтей побелели…
Но ангел открылся: “Не смей, Авраам!”