Когда-то он должен был подъехать к ее калитке.
Она вышла. Вольеры освещались фарами такси. Около машины туда-сюда ходил Дима. Он казался нервным. Тут же обернулся в ее сторону. Доля заметила, что его волосы сильно взлохмачены. Будто он десятки раз забирался в них пальцами.
- Ну? Что за скандальный голос? - усмехнулась Доля.
Ему было не смешно.
- Садись в машину, - он открыл перед ней дверцу пассажирского сидения.
Доля увидела лысый затылок водителя такси.
- Я работаю, занята.
- Я подожду.
- Я нескоро, - ее ответ остался без внимания, - серьезно, Дим, езжай домой, я жутко устала.
Он вскинул брови, будто уличил ее в измене. Будто хотел едко подшутить над ней и в голове только перебирал выражения поострее.
- Я жду тебя здесь, - по слогам отчеканил он.
Голос его показался Доле могильно каменным. Она развернулась и зашла обратно на территорию приюта. Слила воду из ведра, закрыла сарай, выключила свет. Про себя пожелала доброй ночи своим питомцам.
Спустя пятнадцать минут, не жалея включенного счетчика, он действительно все еще ждал Долю. Из его рта вился горячий пар, и он сам, едва видно, подпрыгивал от холода.
- Идиот, - буркнула Доля и села в машину.
«Откуда во мне это?». Дима опешил. Она была с ним холодна, отвергала ухаживания - но все с улыбкой. Никогда не говорила с ним грубо, а теперь это случалось все чаще. Сначала тогда у ее родителей, а теперь здесь. Здесь, где он уже пятнадцать минут ждал ее при минусовой температуре.
Он сел рядом. Назвал ее адрес, и они тронулись.
- Ну? И что за юношеская импульсивность? - она посмотрела на него.
Дима отвернулся к окну, будто и не хотел разговаривать.
- Тебе на все наплевать. Тебе на всех наплевать. Ты, по-моему, не только сексом не занимаешься - это ладно, мелочь. Ты, по-моему, и любить-то не можешь.
Он посмотрел на нее, и в глазах его стояли сухие мужские слезы. Уголки молодых смешливых губ опущены вниз, а руки сжаты в кулаки.
- Что я не так сделала? - устало спросила Доля.
- А ты не догадываешься? Ты мне скажи - может это я такой дурак? Не знаю чего-то? Просто ты вертишь своей жизнью, как хочешь, и думаешь, что я буду вертеться за тобой. Когда тебе надо - пишешь мне. Когда не надо - сутками не отвечаешь.
Он ее упрекал, а она продолжала чувствовать, что делает ему самое большое одолжение в его жизни. Возможно, где-то в глубине души, она и чувствовала, что неправа, но сейчас ей все же приходилось балансировать где-то между старой жизнью и новой. И в этом балансе она теряла понимание того, что правильно, а что нет.
- Ты меня любишь? - спросила она таким тоном, будто готовилась обвинить его в чем-то.
Он выдохнул. Знал, к чему она ведет.
- Люблю.
- И я с тобой встречаюсь?
- Доля, вот только не надо мне делать одолжения, ладно?
- Ну тогда брось меня!
Губы ее оскалились в улыбку. Только сейчас она поняла, что делает. Она мстит ему за эти три месяца. За три месяца неловкости и насильственных поцелуев. За его руки, которые раз или два пытались провести по ее голой спине. За все те слова, на которые она искала хитрые ответы. Она мстила ему за то, что была несчастна, пусть и не осознавала это.
Дима опустил голову. Опустил и замолчал. Потому что не мог. Не мог ее бросить.
- Вот и все, - победоносно закончила она, - я позвоню тебе, как освобожусь.
Они как раз подъехали к ее дому. Машина остановилась около КПП. Доля рукой показала водителю, что под шлагбаум заезжать необязательно. Улыбнулась сдавленными губами Диме и постаралась не подмечать черты его испуганного лица.
Выскочила из машины, вошла во двор и прочь-прочь от автомобиля, который все никак не трогался с места. Она шла в горку по дороге к корпусам и спиной слышала его немой вопль по ней. Поздоровалась с консьержем, пронесшись мимо него холодной пулей. Пальцы барабанили по кнопке вызова лифта, и Доля только молилась, чтобы никто не зашел вместе с ней.
Наконец, оказавшись наедине со своим грузным отражением, она скривила брови. Смотрела на себя злую и едва узнавала черты лица, которые в этот вечер стали грубее - будто мужские. Она не могла отделаться от воспоминаний о его лице, которое в этот вечер, напротив, было мягким, почти женским. Даже его грубые и резкие слова произносились не от злости, но от обиды. Но от обиды не на нее, а на жизнь, которая дала ему такое испытание в виде Доли. Ее нельзя было любить, нельзя было трогать. Она не была создана для этого, сколько бы он не вертелся, не подстраивался, словно разогретый в ладонях кусок пластилина.
Она вспомнила свой первый поцелуй в седьмом классе. На школьной дискотеке двое губ кое-как наугад нашли друг друга и слились неловко, почти глупо. Она тут же подметила какие у того мальчика сухие губы, какой склизкий язык, какой ужасный запах исходит от его тонкой костлявой шеи. Руки его неумело давили на ее предплечья. Она представляла, как выглядят они со стороны, и рвота сильнее подступала к ее занятому языку.