— Нет-нет, я хочу пройтись, — ответил Альфонс, и вышел, накинув пальто.
Ему действительно очень хотелось прогуляться. Когда дверь парадного захлопнулась за ним и в лицо ударил холодный зимний ветер, Альфонс подумал, что больше всему на свете ему хочется сейчас поглубже сунуть руки в карманы, поднять воротник, да и пойти куда глаза глядят. Потому что, ей-богу, тошно ему было. Люди не те, имена не те… даже расстояния не те. И невозможно с этим никак справиться.
Как-то там сейчас Уэнди и Тед? Что они делают? О чем думают?.. Начались ли война, чего Уэнди так боялась?.. Он ее успокаивал — нет, ты что, после Мировой войны любому идиоту должно быть понятно, что следующая европейская война будет последней, потому что все же выжгут, а политики, как бы их ни ругали, все-таки далеко не идиоты… Успокаивал, но сам себе верил только на половину.
А Тед ведь искренне увлекался гитлеровской риторикой. Неужели до сих пор увлекается?.. А что если он вступил там, без него, в какое-нибудь объединение, а что, если даже решил сбежать из дома и… ну, скажем, добровольцем в немецкую армию вступить?
Все одни и те же изношенные до дыр мысли, и такие же бесполезные.
Кофе продавали в небольшой лавчонке на углу, такой, с колокольчиком над дверью и большим рыжим котом, спящим возле кассы. Продавщица, невысокая седая женщина, неожиданно тепло улыбнулась Альфонсу и сказала:
— Знаете, у меня от хорошего кофе всегда настроение повышается. Вы его сварите с корицей обязательно. Очень вкусно.
— Спасибо, — сказал Альфонс, — попробую.
Кофе он не слишком-то любил, пил только по рабочей необходимости — например, если им с Эдвардом случалось до утра работать над срочным заказом. Однако когда он выходил на залитое дождем крыльцо магазинчика, на душе отчего-то стало легче.
Надо учиться верить, не зная. Надо… надо как-то обустраиваться тут, в конце концов. Найдут ли те ученые алхимики дорогу в его мир — это еще вилами по воде писано. А жизнь продолжается.
Хорошо бы только она продолжалась в какую-нибудь погоду посолнечнее. А то прямо мелодрама, право слово…
— Альфонс! — окликнул его знакомый голос. Да что там знакомый, не далее как сегодня слышанный!
Альфонс удивленно обернулся. Керспи вывернул из-за круглой тумбы с афишами, радостно улыбаясь. Одет он был слишком легко для такой погоды, даже без плаща, не говоря уже о куртке. А на ногах — домашние шлепанцы.
— Друг мой! — он схватил Альфонса за рукав и потянул его за тумбу. — Друг мой, я ведь не ошибусь, если выскажу предположение, что вы очень хотите попасть домой?
— Ты хорошо подумал? — вопрос был задан самым что ни на есть внимательным и сочувственным тоном, однако что-то в голосе говорящего заставило Теда Хайдериха внутренне напрячься. Впрочем, ничего страшного не произошло бы, даже если бы его волнение и увидели бы: оно в таких обстоятельствах вполне уместно.
— Ну что ж… — Джон Вернон хлопнул его по плечу и раскрыл перед ним стариннную, нарочито скрипучую дверь. — Входи.
И Тед переступил порог.
За порогом обнаружилась самая обыкновенная гостиная, хорошо освещенная солнцем — первая половина дня. В приоткрытое окно — сегодняшний осенний день выдался на редкость жарким — долетали гудки клаксонов, звенел колокольчик на тележке с мороженым… Последнее время Лондон бурлил, горожанам раздавались противогазы и респираторы, на окраинах строили противотанковые укрепления — разумеется, не серьезные, потому что серьезно подумать о танковом штурме с континента было бы махровой глупостью, но надо же как-то занять народные силы?.. — однако рабочие дни пока оставались рабочими днями.
— Всем привет, — сказал Джон. Это был молодой человек двадцати одного года, высокий, атлетически сложенный и голубоглазый, и этим он на Теда походил. Тед искренне надеялся, что больше ничего похожего у них не было. — Ну, господа, многие из вас уже знают Теодора Хайдериха. Он немец, не так давно приехал из Швеции и, несмотря на свой юный возраст, горит желанием помочь нашему делу.
Тед улыбнулся, наверное, довольно смущенно. Всеобщее внимание его нервировало.
В комнате стулья стояли в несколько рядов, несколько человек сидело на диванах, но мест все равно еле хватало: было видно, что народу приходится тесниться. Все это были совсем молодые, но уже взрослые юноши: лет, наверное, восемнадцати-двадцати двух. Впрочем, Тед заметил и парочку своих ровесников.
— Ух ты! — услышал он голос откуда-то из угла комнаты, с сильным северным йоркширским акцентом — от этого акцента у Теда возникло легкое дежа вю, — настоящий немец! С ума сойти!
— Тшш, — кто-то толкнул чересчур эмоционального мальчишку в бок.
— Здравствуйте, — произнес Тед, сразу остро чувствуя свой германский акцент, и малый запас слов, и то, что он в сущности чужой среди этих людей, и одеты они больно хорошо — в Швеции и в Йоркшире так не одевались, и даже улыбки у них какие-то странные, не такие, к каким он привык. — Я… эээ, не совсем немец. Я наполовину англичанин. Но дело немцев, — тут голос Теда на мгновение сорвался, однако мальчику тут же удалось справиться с собой. — Дело, которое сейчас объединяет всех немцев, и которое должно объединить всю Европу, оно… ну, оно меня волнует не меньше, чем вас! И коммунистов я ненавижу, и… — он слегка сбился, не зная, что говорить, и коротко поклонился. — В общем, вот. Фюрер говорит о единении Европы, и я подумал… я подумал, что…
— Ясно, — Джон положил руку Теду на плечо. — В общем, Тед хочет быть с нами. Мы его примем?..
По комнате пронеслось какое-то шевеление: народ менял позы, кто-то улыбался, кто-то высказывался в том плане, что «да, конечно». Джон мог, в общем-то, и не спрашивать. «Сыны Ариев» были вовсе не какой-то сверхсекретной организацией. Скорее, этакий молодежный клуб «по интересам», для сочувствующих. Среди родителей этих парней тоже больших шишек не было. Клуб отличался нехарактерной для Англии в целом либеральностью: сюда принимали почти всех: даже не сторонников гитлеризма или фашизма, а просто тех, кто считал, что Германия может объединить Европу, или кто грезил победой над коммунизмом, или кому просто было скучно.
— Отлично, — весело сказал Джон. — Ты принят, Тед.
— Садись, — один из парней подвинулся на диване, что стоило ему порядочных усилий, и хлопнул по ткани рядом с собой. — Я Брюс.
— А меня зовут Саймон, — сказал парень, сидящий на стуле рядом с диваном. — Как ты думаешь, война с Германией начнется?..
— Да ни за что! — перебил Саймона Брюс. — Правительство не хочет воевать. Это все чистой воды недоразумение! Кому какое дело, напал фюрер на Польшу или нет?.. Полякам давно было пора подпалить усы! Все дело в том, что из-за этих дурацких гарантий премьер-министр просто не мог отступить…
— Одну секунду! — Джон повысил голос. — Друзья, напоминаю, что мы хотели сегодня поговорить на другую тему. Я достал это! — он помахал над головой несколькими отпечатанными на машинке листочками, которые до того нес в руке. — Достал! Речь фюрера в Рейхстаге от 1 сентября!
По комнате прокатился одобрительный гул.
— Уилл, прочти, пожалуйста! — Джон сунул листочки парню, сидящему неподалеку от него.
Тот встал, откашлялся, пробежал глазами верхний листок и начал медленно, четко читать хорошо поставленным голосом:
— Депутаты германского Рейхстага! В течение долгого времени мы страдали от ужасной проблемы, проблемы созданной Версальским диктатом, которая усугублялась, пока не стала невыносимой для нас. Данциг был — и есть германский город. Коридор был — и есть германский. Обе эти территории по их культурному развитию принадлежат исключительно германскому народу. Данциг был отнят у нас, Коридор был аннексирован Польшей. Как и на других германских территориях на востоке, со всеми немецкими меньшинствами, проживающими там, обращались всё хуже и хуже. Более чем миллион человек немецкой крови в 1919-20 годах были отрезаны от их родины. Как всегда, я пытался мирным путём добиться пересмотра, изменения этого невыносимого положения. Это — ложь, когда мир говорит, что мы хотим добиться перемен силой. За 15 лет до того, как национал-социалистическая партия пришла к власти, была возможность мирного урегулирования…