— Алхимия, — вдруг сказала она вслух. — Это книги по алхимии. Так вы алхимик?
— А разве вам не сказали? — тихо спросил Хромой Ганс. — Я думал, по всей деревне сплетничают, что я был государственным алхимиком и служил во Втором Специальном, да потом меня выставили за какой-то страшный грех.
— Я не слышала… — сказала Мари. — Знаете, я не люблю сплетен…
— А Альберт сказал, что вы все время разговариваете с деревенскими стариками.
Мари снова покраснела — оставалось только радоваться, что при ее смуглой коже это не так заметно.
— Конечно, я с ними разговариваю! — сказала она почти сердито. — Стариков вообще много одиноких… Я с ними не поговорю, никто не поговорит… А им, может, только этого и надо. Силы еще есть, а одиночество давит! Ведь каково это, сидеть в своем ухоженном садике в кресле-качалке, и знать, что ни одной живой душе ты по-настоящему не нужен?
— Да, действительно, каково? — хмыкнул Хромой Ганс.
— Извините… — Мари смешалась.
— Не за что, доктор… Вы ведь такая же, как я. Поэтому и работаете так остервенело. И ребятишки к вам тянутся, — добавил он невпопад. — Ничего, у вас все будет хорошо. У вас глаза хорошие, это видно. Ну ладно… хотели вы знать, зачем эта троица ко мне бегает?.. алхимии я их учу потихоньку. Вот не думал, не гадал, что буду кого-то учить когда-нибудь… Грета, конечно, самая способная, да и Альберт… Курт — тот сорванец большой, зато упорный. Но тоже может выйти толк. Родители, понятное дело, не захотели бы, чтобы я их учил. Поэтому и тайна.
— Спасибо, что сказали, — Мари протянула руку для пожатия. — Извините меня… за подозрения и за все. Хотя я вас и так сильно не подозревала.
— Да это тоже видно, — Ганс снова улыбнулся углом рта. Осторожно пожал протянутую руку (его собственные ладони были очень сильные). — А то оставайтесь… Сейчас котелок закипит, чаем угощу.
Кажется, на лице Мари явственно отразился ужас.
— Да не волнуйтесь вы, в котелке клей! — расхохотался он. — Взвар! А чай я отдельно заварю, в чайнике… Мне ребята за чаем в лавку бегают. Ходить-то тяжело, честно говоря, с этаким… агрегатом..
Мари хотела спросить у него уже, почему у него такой странный автопротез и почему у государственного алхимика (пусть даже бывшего!) не хватило денег на нормальный, но прикусила язык.
— Хотите спросить, откуда она у меня? — проницательно заметил Ганс. — Ну что ж, может и расскажу… но не сейчас.
Мари, действительно, заходила к нему еще несколько раз — и одна, и с Квачем. Хромой Ганс ей нравился. Был он нелюдим, мог предложить ей чаю, а мог и прогнать. Еще он иногда заговаривал о чем-то странном. И если что-то ему не нравилось, он сразу начинал ругаться и громко орать (Мари видела однажды, как он наорал на Курта и Альберта — те, впрочем, особого внимания не обратили). Но Мари чувствовала, что все это наносное. От тяжелой жизни, от каких-то ударов судьбы…
Понемногу Хромой Ганс рассказал ей кое-что о себе. В молодости он служил в армии, подавал большие надежды, успел дослужиться до капитана. Государственным алхимиком не был — пытался несколько раз пройти экзамен, да все никак не получалось. Зато у него была жена. Детей вот Бог не дал, хотя жена очень хотела (он сам был к этому скорее равнодушен). А потом, за два года до Северной Войны, во время Странного Мятежа, он был с теми, кто до конца сохранял верность фюреру Брэдли — потому что если менять фюреров каждый день, то это просто анархия будет.
Во время мятежа Мари было семь лет, поэтому она толком не помнила обстоятельств того дела (а в школе им современную историю вычитывали хреново, махнули на нее рукой под конце четверти… в университете же был зачет, а не экзамен), но на всякий случай с Гансом согласилась.
К счастью, гражданский парламент объявил амнистию всем участникам, кроме нескольких генералов-приближенных фюрера, и никаких служебных последствий это для Ганса не повлекло. Хуже другое: во время мятежа его сильно ранили в ногу, и ногу пришлось отнять. Пока он валялся в госпитале, он уже думал, что придется переквалифицироваться в кабинетные работники — знакомые в аппарате были, обещали помочь, — потому что денег на автопротез у него не было, а с обычным что из него за солдат… да и к автопротезу надо еще привыкнуть.
Так или иначе, грянул вдруг новый совместный проект армии и какого-то гражданского предпринимателя (хотя вроде бы тоже бывшего военного), Армстронга. Многие части этого проекта были засекречены, но одну, напротив, если и не рекламировали широко, то, во всяком случае, сообщили всем заинтересованным лицам: некоторым военным (по их согласию, конечно) вживлялись за счет охранки автопротезы, и они могли нести службу по-прежнему. Только вот автопротезы были особые: с оружием… Так что никакой тебе штабной работы, чтоб государственные деньги зря не пропали! В шутку они прозвали этот проект «инвалиды на передовой». Однако автопротезы по нему получили многие, в том числе и Ганс.
— А пока валялся в госпитале, — рассказывал он, — делать было нечего, так что я читал книжки разные… И вот, когда я наконец выписался, я сразу подал прошение, чтобы мне разрешили держать экзамен на государственного алхимика. И на сей раз я его сдал… Тем более, что и война началась, прием облегчили… Полным-полно недоучек оказалось. Потом, кстати, после войны на переаттестации многие вылетели в так называемые «почетные»: пенсия у них побольше, чем у обычных офицеров, но и только… Может, и я вылетел бы… Да только меня еще до окончательной демобилизации вышибли.
— Не хотите, не говорите, — быстро сказала Мари.
— Да ладно… чего уж там… В общем, во время войны жена моя сначала в Столице жила. А однажды приехала меня навесить. Вообще-то, это не полагалось, но… — Ганс чуть беспомощно улыбнулся. — Молли никто был не указ. И… заболела гадостью какой-то. Чем только у нас на фронте не болели. Положили ее в больницу, а там какие-то осложнения начались, а лечили сами знаете как… — Мари кивнула, потому что действительно знала: после смерти родителей у нее началась нервная горячка, и она тоже несколько недель провалялась в больнице. — В общем, она умерла… Я прямо как с катушек слетел. Места себе не находил. Ну и… не додумался ничего лучше, как попытаться ее оживить.
— Человеческая трансмутация? — Мари наморщила лоб. — Это же преступление!
— Да, — он кивнул. — Но я готов был понести любое наказание, если Молли снова будет со мной. Я все бы отдал… все, что угодно… — он на миг задумался. — Но… не судьба. В общем, мне, можно сказать, повезло… — он хмыкнул. — Я как-то напился, и… ну, не то что разболтал о своих намерениях, а так, намек дал. Один мой сослуживец услыхал и донес куда следует. И было бы мне совсем туго, если бы офицеры, которые расследовали дело, мне не посочувствовали. Они совсем отмазать меня не смогли, но помогли представить дело так, как будто я просто свихнулся и занимался всякой чушью… Поэтому меня не посадили. Просто вышибли… И даже пенсию небольшую платят, — он скривился. — Ну а… мне эти парни рассказали по секрету… за чаем, как сейчас помню. Знаете, Мари, обычно самые страшные вещи говорят за бутылкой, но они вообще алкоголя не употребляли… это на войне-то!.. Короче, на самом деле я очень близок был к успеху. И если бы я попробовал, у меня могло бы получиться.
— Но тогда почему… — Мари не договорила. А у самой мелькнуло в голове: «Неужели возможно?! Мама… папа…»
— Почему я все-таки не попробовал? — Ганс внимательно посмотрел на нее своими бесцветными, опаленными глазами. — Потому что они рассказали мне, какова цена… и какова награда… помните, как там, у классика: «Бывает ли награда хуже ада?» Если бы это требовало моей смерти, меня бы это не остановило: Молли в тысячу раз больше заслуживала жить, чем я. А мне все равно жизнь без нее была не в жизнь. Но потому и запрещена человеческая алхимия, что, даже если обменяешь жизнь на жизнь, все равно не получишь ничего… В лучшем случае выйдет монстр. Вы смотрели «Франкенштейна»? Такая вот страшная арифметика.