— Но они не предъявили тебе никаких доказательств.
Я снова подумала о том, как Мисао сказал, что уверен в своих словах, но Джеримайя, который там был с Бьянкой, вернее, внутри Бьянки, признал, что они не нашли доказательств. Я изо всех сил старалась подавить это воспоминание, боясь, что Дэвид прочтёт сомнение в моих глазах.
— Они не могут предъявить мне доказательства, пока я снова не дам клятву.
— Клятву, которую ты готова дать только потому, что Мисао напуган, а Бьянка мертва.
— Нет! — Я потёрла пятнышко за правым ухом. — Потому что система, экспертом по которой я являюсь, признана горячей точкой, в которой вот-вот разразится пожар. Потому что они нуждаются во мне.
Если бы он был не прав! Я не спросила ни о чём. Не подумала.
Я была уверена, что стряслась какая-то беда. Я поверила — в системе Эразмус происходило что-то беспрецедентное. Но я не потребовала никаких доказательств. Они сказали, и я поверила.
Дэвид не отводил взгляда. Он лишь прикрыл на мгновение глаза, будто был совершенно спокоен. Все мои мысли он прочёл по следам душевной борьбы на моём лице. Наконец он вздохнул и стал пристально вглядываться в город, на долю секунды затерявшись в потоке огней и беспрерывного движения.
— Мы живём слишком долго, — снова заговорил он. Обеими руками откинул назад волосы. — Триста лет, четыреста… Мы создаём одну семью, две, три… подписываем контракты с людьми, с которыми мы живём, а на первое запланированное свидание являемся отрешившись от чувств. — Он усмехнулся. В моём пустом желудке что-то хлюпнуло, и меня затошнило. «Уходи. Это не твоя жизнь». — Ты слышала, что они пытаются изобрести способ стереть воспоминания о предыдущих семьях, чтобы можно было с лёгкостью вступить во второй или третий брак, не будучи обременёнными грузом прежних отношений. Конечно, юристам также придётся разработать особую форму, документ, позволяющий уведомить вашу предыдущую семью о том, что вы решили о ней позабыть и поэтому не стоит вас искать. Если только это сработает. — Дэвид продолжал: — Мне всё равно, чем они занимаются. Как бы то ни было — это одна жизнь. Эмоция наслаивается на эмоцию. Верность рождает верность. До тех пор пока мы не ответим всем этим знатокам, не сможем правильно поступать с другими.
Я задрожала от того холодка, который сковывал мою душу и стал медленно стягивать кожу.
— Что ты собираешься делать?
Он обернулся, и я увидела его лицо, грустное, но спокойное.
— Что ты собираешься делать?
Бывают моменты, когда вы знаете правду и она несомненна.
— Я не подвергну Солнечную систему риску войны. По крайней мере, пока в ней живут наши дети.
Он услышал меня. Наконец! Дэвиду никогда не доводилось видеть войну, но он слышал мои рассказы о ней. Он видел, что она сделала со мной.
«Подумай об этом. Подумай, что война сделала со мной. Подумай о своём сыне, о дочерях, призванных принять на себя этот удар. И нанести такой удар».
Потому что это было частью Всеобщего Пакта. Если бы мы вступили в войну, если бы это всё же произошло, объявили бы всеобщий призыв, и он бы не миновал ни одного человека старше тридцати лет. С любого бизнеса или имущества взимался бы военный налог, или их бы просто конфисковали. Все мыслимые усилия прилагались бы до тех пор, пока война не была бы завершена. Это коснулось бы Дэйла, Элли, Джо, его, меня. Всех нас.
Дэвид медленно приблизился ко мне. Взял мои ладони в свои. Его руки были такими холодными… Я обхватила его пальцы, инстинктивно стараясь их согреть, пока не осознала, что во мне не осталось тепла…
— Они сломали тебя, Тереза, — прошептал он. — Они призвали тебя, использовали и сломали. Как я могу позволить тебе вернуться туда?
Я покачала головой. Искусственный ветерок донёс до нас запах земли, и я почувствовала влагу на своих щеках.
— Не знаю, Дэвид.
Мы сидели там, испытывая неловкость, обременённые грузом истории, но были не в силах отпустить ладони друг друга. Я помнила всё — каждый раз, когда он вытаскивал меня из состояния глубочайшего отчаяния, каждый раз, когда я сражалась с ним, плакала и требовала от него так много… И вот сейчас — ещё одно требование. И это при том, что я сделала то, чего поклялась не делать никогда.
Мои доводы были обоснованными. Мой долг — неоспорим. Но это не меняло того факта, что я когда-то поклялась, что больше не вернусь в стражи. У Дэвида были свои пределы. Только он желал слишком многого. В отличие от некоторых людей он не мог бесконечно выносить истязаний.
Вот в чём была проблема. Он бы умер за детей. И за меня. Но страдать из-за нас — нет. Во всяком случае, недолго. Или не без причины, которую он мог бы полностью постичь.