Еле слышное шарканье стоптанных тапочек по линолеуму. Широко распахнулась дверь, и сразу в нос — уют поношенного халата, дегтярное мыло, сахар, ваниль и яблоки с кухни, объятия: «Ну, приехала, дочка! Уж заждалася я!» Когда наобнималися, надышалися, наплакалися, пошли на кухню. Сидя на покоцаном эмалированном табурете, Алина молча смотрела на мать — отблески былой красоты еще пробивались сквозь седые пряди, но она очевидно сдала. Волосы высохли и поредели, талия расплылась, в больших глазах на располневшем от сдобы лице отражалась безвременная усталость.
— Что-то ты выглядишь утомленной, тебе бы отдохнуть!
— На том свете отдыхать буду.
В молодости мать слыла боевой девушкой — комсомолкой, активисткой, отличницей, но жизнь учит смирению. Терпеливым жизнь учит быть и тихим, а беспокойных бьет серпом по буйной башке, чтоб не бузили. Вот и мать после гибели первого мужа от производственной аварии, алкоголизма и нелепой смерти отца притихла, приняла и смирилась. Мать вскипятила воду на газу и налила чаю, черного байхового, на стол поставила печенье. Протянула было руку за сахаром, но Алина остановила — не надо, мама. Окно прикрывали все те же тюлевые занавеси, та же желтая клеенка с давно выцветшими розочками покрывала стол, над столешницей возле раковины на крючках-петушках висел засаленный протертый рушник, а правее — тяжеленный стальной половник. Его-то Алина помнила очень хорошо, с тех пор как в пятилетнем мелком возрасте решила поиграть в стряпуху и уронила его себе прямо на голову. Взбухшая шишка адски болела, маленькая Алина проплакала всю ночь, воображая, как она отомстит злой железяке. К утру вся подушка была мокрая.
Будь проклята, Россия!
В главном зале Сахаровского центра кипела, взрываясь искрами шампанского, светская тусовка! Театральные режиссеры, критики, писатели и другие представители творческой интеллигенции двигались по залу, перебрасываясь словами и сплетничая. Компании сходились и расходились, меняясь участниками. Обсуждали насущные проблемы и события: когда приедет Кикаджава, когда падет режим и когда наступит 37-й год версии 2.0. Как только Саша с Эрнестом пристроились в углу, к ним подошел благообразный мужчина с баками и сияющей лысиной. Под значком «Мы были на Болотной и придем еще» на лацкане его вельветового пиджака была подколота белая лента.
— Марк Фурман, режиссер документальных фильмов, — представил подошедшего Эрнест.
— Что, друзья, полагаете Кикаджава приедет? — завел разговор Марк.
— Приедет, обязательно приедет!
— Но, говорят, его задержала полиция на выходе из дома?
— Ах, неужели! Проклятый 37-й год!
К компании присоединилась дама в модных изогнутых очках с розовой оправой и пастельным газовым кашне. В аккуратной коробочке с надписью «Россия будет свободной» она несла противогаз.
— Лия Херсонская, поэтесса и филолог, — представил гостям подошедшую Эрнест. Дама изобразила что-то вроде реверанса.
— Кикаджава уже в пути! — радостно сообщила она.
— Неужели его уже отпустили? — удивился режиссер.
— Его и не задерживали, — возмутилась дама, — он застрял в пробке на Кутузовском из-за кортежа президента.
— Ох уже эти власти! Они доиграются! Они еще увидят русский бунт, бессмысленный и беспощадный! — поднял левый кулак Эрнест.
— Ой, простите… А какие власти, в смысле, кто сейчас в Кремле? Я запуталась! — захлопала глазами Лия.
— Как кто? Президент! — удивился Саша.
— А как же… натовские танки на Тверской? Помните как это было здорово! — воскликнул режиссер.
— Ш-ш-ш… — прошипел Эрнест. — Об этом лучше не говорить! У стен есть уши! Они еще увидят русский бунт, бессмысленный и беспощадный! — поднял правый кулак Эрнест.
— Кстати, как ваш новый фильм? — подобострастно заглянула Лия Марку в глаза.
— Какой? О восстании в Ингерманландии или о «Пусси Ребелс»?
— Ах, у вас два! Поздравляю! И как успехи?
— Оба фильма готовы, но Минкульт прикрыл фестиваль! Буду по европейским площадкам двигать.
— Вот сатрапы! Все лучшее, честное, искреннее не выживает в этой стране! Но я уверена — в Европе вас ждет успех!
— Да уж надеюсь! Быдло, грязь, воровство — все как они любят!
— Но бюджет-то выделили? Фонд кино утвердил? — заботливо поинтересовался Эрнест.
— А как же! Еще бы он не утвердил, я бы им такой кипиш устроил! На ушах бы у меня прыгали.
На сцене возник конферансье в джинсах и потрепанном шерстяном свитере:
— В связи с задержкой нашего почетного гостя объявляю пятиминутку поэзии.
Появился мужик, похожий на оленевода, в резиновых сапогах и телогрейке, будто только вернувшийся из тайги и анонсировал стих политзаключенного Стомахина, со свидания с которым он, по его словам, только вернулся.
Морскими брызгами прокатилась овация — публика надрывала животы. На сцену поднялся долговязый молчел в розовой рубашке с волнистой шевелюрой и вдохновенно пылающими глазами.
— Сейчас я прочту вам стих великого гомосексуального сына Америки, ученика великого Уолта Уитмена, певца свободы Аллена Гинзберга, посвященный чувственным ощущениям, испытанным им при переживании самой возвышенной формы любви!
Раздались поощряющие аплодисменты.
Публика замерла. На некоторых лицах проступило недоумение, а пожилой мужчина с засаленными патлами достал американский флаг.
Интеллигенты сжались в комок, затаив дыхание.