Тяну на себя ручку, замок под которой сломан и не работает, и вхожу без стука. Все равно он тут один.
– Привет.
Влад вскидывается, отрываясь от планшета, на котором пырит какую-то свою муть, и лениво машет рукой, мол, иди сюда.
Одеяло сбито и наполовину валяется на полу, подушка сложена вдвое и служит подпоркой под бок. Валяется в домашней одежде и почти таких же серых, как были на нем тогда, штанах. Футболка только темная и тоже без рисунков.
Отдергиваю край своей толстовки и тяну молнию повыше. Кажется, прохладно в палате. Подхожу ближе, и Жнецов подозрительно косится на мой пакет.
– Так, стоять. Что у тебя там?
Непонимающе хмурюсь и ожидаю какого-то продолжения. Что это за наезды такие с порога?
– Яблоки?
– Ну да…
– Прелестненько. Открой тумбочку.
– Зачем?
– Открывай давай.
Пожимаю плечами и, наклонившись, делаю, как он просит. А, ну да. Понятно.
Свешивается с кровати и тоже заглядывает вниз.
– Красные видишь? Это родители принесли. Пакет зеленых – от Снеги. Желтые – от бывшей класснухи, и черт вообще знает, как она узнала, но сути это не меняет. А теперь, будь так добр, забери все это дерьмо и больше никогда в моем присутствии не говори о ебаных яблоках. Видеть не могу уже.
Посмеиваюсь в ответ, но, присев на корточки, покорно выгребаю все три пакета и пару тех медовых, что выкатились.
– Вообще-то я подумал, что бутеры бы тебя тоже не расстроили, но раз уж ты не хочешь, то…
Тянется ближе и отбирает пакет. Заглядывает в него и, вытащив контейнер, придирчиво осматривает остальное содержимое. Забирает мандарины, шоколадку и почти что с восторгом приныканную на самом дне пачку сигарет. Жнецов вроде как не должен вставать, но, когда оказалось, что перелом без смещения и ему не нужна вытяжка, он послал на хуй все рекомендации и помимо туалета еще и выползает в коридор иногда. На служебную лестницу, где медперсонал давно устроил личную курилку. А учитывая праздники и более чем говняный характер данного субъекта, персонал смотрит на это сквозь пальцы. Да и вообще, Жнецов, валяющийся в отделении с переломом лодыжки и многочисленными ушибами ребер, оказался самым приличным пациентом из всех угодивших на больничные койки в праздники.
– Я просто обожаю тебя, серьезно.
– Ага, я в курсе.
Запихиваю все его яблоки в свой пакет и отставляю в сторону, к стенке. Присаживаюсь на край постели, и Влад тут же устраивает свою ладонь на моем колене. Подмигивает и выглядит расслабленно спокойным. Довольным даже.
Чувство вины, что не давало мне покоя последние несколько дней, начинает ворочаться с новой силой.
– Прости меня, – вылетает само собой, и Влад, уже было принявшийся чистить мандарин, замирает.
– За что это? – спрашивает с явным напряжением в голосе, которое вот-вот станет подозрительностью. – Ты что-то сделал?
Нет. Не сделал. И, наверное, в этом-то и есть все дело. За это я и прошу прощение. За недалекость и такую поразительную близорукость. Я прихожу в приемный покой каждый день и только сегодня решил заговорить обо всем этом. Когда понял, что больше не могу держать все в голове. Да и спать особо не удается тоже.
– За Саню. Прости меня.
Глядит в потолок и сжимает челюсти так, что обозначаются линии скул.
– Это обязательно? Может, мы просто…
– Нет. – Качаю головой, словно пытаясь сделать отрицание весомее. – Мы не можем. Он собрал вещи и уехал почти сразу же. Мы даже не разговаривали, и я не знаю, вернулся он в Питер или…
– Для его же блага будет лучше, если «или».
– Собираешься мстить?
Поджимает губы и медленно ведет подбородком от плеча к плечу.
– Но ногу сломал бы. Ради справедливости.
– Ты ему все лицо разбил, – осторожно напоминаю, и Влад, черт бы его укусил, трактует все по-своему и начинает огрызаться:
– Как же я мог! Фу, Жнецов, фу! Подумаешь, пихнул телефон под подушку, пока мы…
– Влад, пожалуйста!
Делаю круглые глаза и торможу его до того, как медсестры или кто-то из скучающих обитателей отделения может услышать что-то лишнее.
Затыкается и беззвучно передразнивает меня, кривляясь.
Отвешиваю ему слабенький подзатыльник, и он тут же перехватывает мою руку. Тащит на себя, и я, воровато покосившись на дверь и убедившись в том, что она плотно притворена, послушно тянусь ближе.
Подставляюсь под поцелуй, но не позволяю ему затянуть его. Пара движений губ, прикосновение языка – и назад.
– Я чувствую себя идиотом, – доверительно делюсь вполголоса и натыкаюсь на непонимающе вскинутую бровь. – Потому что не заметил. Вообще даже не думал, что, ну, в меня можно влюбиться.
– Я же влюбился, – тут же не соглашается со мной, и снова хочется заткнуть ему рот – слишком часто забывает, где находимся. – А значит, и другие вполне могут.
– О да. Ты влюбился. И я до сих пор не могу поверить в то, что это не какая-то кармическая ошибка.
Жнецов щурится, глядит на мой подбородок и расслабленно улыбается. Отпускает, наконец, мое запястье и, отодвинувшись, устраивается на подушках, заложив руку за голову.
– Я когда тебя впервые увидел, ты такой смешной был. Мелкий. Вечно нахохлившийся. Злой такой, как фыркающий ежик.
– Ну спасибо тебе большое…
– Не перебивай. Ты был словно какой-то обиженный и с вечным вызовом во взгляде. Упрямый. Но было что-то такое в тебе. Что-то, что хрен разглядишь издалека, но заинтересуешься, захочешь разобраться. А потом Снега болтнула, что ты стихи пишешь для одноклассницы. Ну я и решил, что не судьба. Не стал цепляться.
Замираю и боюсь пошевелиться. Спина становится неестественно прямой. А выражение лица… Даже думать не хочу.
– Кир? Ты нормально?
Глупо посмеиваюсь и опускаю взгляд, принимаясь разглядывать свои обкусанные ногти.
– Ага. Только не было никакой одноклассницы. Это было вроде как тебе, Жнецов. Я бы скорее удавился, чем кому-то показал, но уже тогда… В общем, вот.
Еще одно маленькое откровение. Вспоминаю давнишнего себя и не могу поверить в то, что это вообще когда-то было. Что я таким был. Или что когда-то у меня не было этого придурка, который со скуки разрисовал свой гипс зеленкой и теперь целую вечность не сможет отмыть руки.
– Теперь-то покажешь?
Остается серьезно собранным, но я-то вижу, что глаза у него так и лучатся самодовольством. Что сейчас, конкретно сейчас, похуй ему и на гипс, и на Саню, и на сотрясение и так давно сдвинутого в сторону мозга.
– Да нечего мне показывать. Все давно выкинул или сжег.
– Врешь?
– Не вру, – отмахиваюсь, стараясь не сталкиваться с ним взглядами, и сам на этот раз тянусь ближе. Укладываюсь на его плечо, касаясь носом шеи, и обещаю себе, что это всего на несколько секундочек. На несколько десятков секундочек…
Ни одному из нас не нужны лишние проблемы.
Зарывается пальцами в мои волосы и, погладив по макушке, легонько сжимает ими шею. Мизинцем цепляет ворот футболки.
Его белой футболки, которую я забрал. Которая так и не отстиралась от маркера и уже навсегда покрыта десятком смазанных, не пропечатавшихся «люблю».
– Знаешь, тренер меня колесует, если я не начну бегать через… – Задумывается на мгновение и – кажется, точно не вижу – прикрывает один глаз. – Скоро не начну, короче.
– Он поймет.
– Не-а. Нифига. Не тот фрукт.
– И что ты будешь делать?
Неопределенно пожимает плечами, и устанавливается тишина. За окном снова хлопьями идет снег. Еще полчаса или час – и начнет темнеть.
– Влад?..
– А?
– Расскажи мне сказку?
Хмыкает, укладывает на мои плечи вторую руку, и я с готовностью пододвигаюсь еще. Опирается подбородком на мою макушку и шепотом, не повышая голоса, начинает:
– Жил-был мальчик, которого кое-кто очень-очень любил…