Однако в этот раз все происходило с безжалостной, выворачивающей наизнанку точностью. Ошибок не было ни в чем — это действительно была она, и её лицо почти не пострадало, в отличие от тела, которое эксперт из сочувствия не стал открывать, но он даже не заметил этого. Оглушённый и потрясённый он смотрел на неё, не в силах поверить даже не в то, что она мертва. Другое сразило его, на несколько мгновений выбив из реальности, заставив потерять связь с миром, от которого он никогда не убегал и не прятался. На ее губах, уже изменивших цвет, застыла улыбка — та самая улыбка, которую он часто видел по утрам, которую любил целовать, и которая всегда не давала ему покоя своей загадочностью. Когда она так улыбалась, он подозревал, что она задумывает какую-то новую проделку или хитрость — и вот теперь эта улыбка навсегда осталась на лице, которое, несмотря на отсутствие следов жизни на нем он захотел взять в ладони, прижаться к нему щекой, а после — трясти-трясти-трясти до тех пор, пока не выбьет из неё, даже мертвой, признание почему она так поступила.
Она все-таки обхитрила его — и ушла так далеко, где он не сможет её достать, оставив после себя лишь улыбку — умиротворенную или насмешливую, он не мог понять. Но именно эта улыбка часто снилась ему по ночам с тех пор, как он увидел её и возненавидел за то, что она сделала, со всей яростью и злостью, которые было способно вместить его неживое сердце.
Он не был больше собой, не был человеком. Его жизнь прекратилась в тот день, когда он увидел её на медицинском столе — в тот же самый миг умер и он. И это не ее тело было зарыто в землю и придавлено сверху тяжёлой могильной плитой — это он, мертвый лежал там, похороненный вместе с ней, так же, как и все человеческое, что было в нем.
На земле осталась лишь его тень, надетая на механический каркас, питавшаяся только яростью, которые вызывали в нем воспоминания о странной загадочной улыбке и невозможности ни стереть, ни понять её. Он не ходил на её могилу все пять лет, прошедшие с того самого дня. Это было глупо — зачем мертвецу ходить на кладбище, он и так носит его в себе, несмотря на то, что внешне все ещё напоминает человека. Только более механичного, жёсткого, лишенного даже небольших естественных слабостей, которые делают людей живыми и настоящими. Будучи всего лишь тенью, он только работал, работал, работал, черпая из этого энергию и силы — для того, чтобы поддерживать в себе ненависть, без которой не мог.
Ненависть нужна была ему больше, чем вода, воздух и пища. Она и была его водой, пищей и воздухом. Если он не сможет ненавидеть — он начнёт вспоминать, делать то, о чем она просила в их последний вечер, перемежая свои слова вероломной ложью о том, что они никогда не потеряют друг друга.
От одной только этой мысли его глаза наливались кровью и упрямая, клокочущая внутри ярость заставляла напрочь отметать то, к чему она его склоняла. Никакого прошлого. Только настоящее. Мертвое, бесцветное, механическое настоящее, в котором он действует по давно установленным законам, без лишних мыслей, эмоций и чувств, которых в нем больше не было и быть не могло.
Постепенно он стал все меньше и меньше спать по ночам, лишь бы не видеть кошмары, не терять связь с реальностью, вне которой ему могло показаться, что она все ещё здесь, сидит по обыкновению на подоконнике, скрываясь за тяжёлой портьерой, и вот-вот выскользнет из-за неё со словами: «Прости, прости… Не знаю, что на меня нашло. Я не должна была этого делать» — а он поддастся ей, как обычно, не найдя в себе сил противостоять.
После бессонных ночей он не чувствовал усталости — усталость могла сморить человека, а он им давно не был. Но даже выверенный механизм внутри него, не выдерживая напряжения, начал давать сбои. Раз за разом он начал допускать мелкие оплошности, которые в его случае были непростительными — слишком много коллег чином пониже и повыше не любило его за эту бездумную, нечеловеческую непреклонность и жёсткость, за отсутствие умения общаться и заводить неформальные связи, которыми можно было бы прикрыться в случае чего, за пренебрежение принципом «рука руку моет». Эту волну недовольства и неприятия не могла сдержать даже старая память о «семейной трагедии» подробности которой, сдобренные вздохами: «Такой молодой, красивый, при власти. Как можно было так с ним поступить?» разнесли во все смежные ведомства вездесущие сплетники и сплетницы.
По прошествии пяти лет ни у кого больше не вызывал сочувствия тот нашумевший случай. Мало того, многие бывшие утешители теперь уже вслух говорили, что понимают, почему его жена сиганула с высотки, которую, наконец, достроили и сдали жильцам, хорошенько сбив цены на лучшие квартиры, лишь бы перекрыть недобрую славу этого места. Неожиданно на репутацию сыграло и то, что погибшая, оказывается, даже книжки какие-то писала, тоже все на тему самоубийства. Поднявшаяся, но вскоре утихшая шумиха в интернете позволила сообразительным риэлторам выгодно использовать необычное происшествие чтобы привлечь жильцов, предпочитающих что-то экзотическое.
Он же об этом не знал и знать не хотел. После ещё нескольких допущенных ошибок, его всё-таки отправили в вынужденный отпуск, довольно длительный и сулящий понижение по службе. Он прекрасно понимал, что на двери ему никто не укажет, пока статус единоличного владельца родительского состояния остаётся при нем — таких людей в его ведомстве всегда ценили. Нужно было просто отсидеться. Не только с ним одним случались неприятности — некоторым удавалось отсидеться и после серьёзных скандалов и журналистских разоблачений, его же просчеты были совсем невелики. От него просто захотели избавились на время, пользуясь первой попавшейся возможностью — и он не был против.
Оказавшись не у дел, он ощутил только спокойствие и уверенность в том, что больше не хочет иметь дел со старым кругом общения. Работа больше не приносила ему то, что было так необходимо — возможность забыться, уйти от себя, оторваться от мертвой пустоты внутри. Теперь он даже не хотел подпитывать свою ярость. Он больше ничего не хотел кроме как перестать видеть сводящие с ума сны, а ещё — вздрагивать каждый раз при виде забытой кем-то чашки с холодным, покрывшимся пленкой чаем.
Теперь у него было много свободного времени, холод кладбища, разлитый внутри, полное отсутствие дальнейших целей и автоматическое существование, которое нужно было чём-то заполнить. И чтобы найти своему внутреннему механизму, упорно щёлкавшему без дела, хоть какое-то занятие, он начал бегать — как когда-то бегала она, обманывая его, говоря о том, что просто хочет перестроиться на новую жизнь и приобрести новые привычки.
Уже тогда она все знала. Уже тогда планировала сбежать от него самым подлым и предательским образом из всех возможных. Только эти мысли пульсировали у него в мозгу, поднимая внутри новую волну гнева и ярости, которых он больше не желал. Но они сами, слившись с ним за эти годы, не хотели его оставлять.
Так продолжалось ровно до того дня, пока, не оставив машину на стоянке, он случайно не забрёл в старый, а теперь новый, полностью перестроений район. Он не сразу понял, куда забрался по своей оплошности, которой раньше за ним не наблюдалось. Но небольшие сбои и ошибки стали для него привычны, напоминая раз за разом о том, что пройдёт ещё немного времени и его механизм сломается — он и сейчас работал только потому, что изначально был слишком крепок и вынослив. Но назад поворачивать было поздно — какое-то странное чувство полузабытой реальности, паззла, выпавшего из общей картины и теперь готового встать на место, вело его все дальше и дальше.
Оборачиваясь по сторонам, он пытался понять, почему это место будит в нем такую тревогу, ведь он никогда не бывал в старых районах после их реконструкции, втайне не одобряя то, как из тихого и уютного города пытаются сделать нелепое подобие мегаполиса.