Если бы я могла полноценно удивляться, то, наверное, поразилась, насколько мои недавние представления о новом коллективе оказались далеки от правды. Еще год назад я мечтала об обществе смелых, свободомыслящих людей, творческих и дерзких, а на деле — будто бы попала в свой прежний класс. Только масштаб происходящего был посолиднее.
Да, на потоке нас было не двадцать, а около двухсот человек. И посещали мы не уроки, а семинары и лекции, но все знакомые герои были тут как тут. Привычные отличники-зубрилы всегда садились в первых рядах амфитеатра и с фанатичной готовностью конспектировали каждое слово преподавателя, даже если тот, прерывая лекцию, начинал свободно обращаться со студентами.
На галерке, где обосновались хулиганы и разгильдяи, было шумно и весело. Часто оттуда раздавались сдавленный смех и даже чавканье: потенциальные двоечники поедали собственные завтраки и обеды, запивая их газировкой, а самые отчаянные — пивом или портвейном, ни капли не стесняясь того, что находятся в аудитории.
Основная студенческая масса, затесавшаяся между этими двумя крайностями — прогульщиками и ботанами — казалась более пестрой, но, все же, не представляла собой ничего нового. Здесь были свои негласные предводители, типа Гошки Авдеенко, а также их вечные приятели, любившие пускать пыль в глаза и важничать перед девчонками. Были признанные королевы, привыкшие решать все проблемы одним взмахом невообразимо-длинных ресниц и блестящих русалочьих волос. На пятки красавицам традиционно наступали подружки-конкурентки, мечтавшие отбить самых перспективных женихов. Были и серые мышки, юркие и проворные, осознающие превосходство королев и ведущие борьбу за внимание своими, проверенными методами — активностью, старательностью и чрезмерным рвением услужить-понять-посочувствовать.
По представительнице каждого из кланов я получила и в соседки по комнате.
Очень серьезная и сознательная Соломия Радчук, озабоченная глобальными проблемами держалась, как и я — особняком. На лице ее, несмотря на юный возраст, уже лежала печать скорби за судьбу мира, родного государства и демократического общества в целом. Никто никогда не видел Соломию сидящей без дела. Сразу же по прибытии в столицу она подалась в ряды ультра-правой молодежной организации и все свободное от зубрежки время проводила за рисованием политических плакатов. Все они начинались со слов "Доколе?!" или "Позор!", естественно, кого-то или что-то изобличали и занимали слишком много места в нашей тесной комнатушке, вызывая всплески возмущения со стороны других обитательниц.
Больше всех ненавидела подобные проявления гражданской сознательности Анечка Полонская, в системе координат которой Соломия занимала промежуточное место между ковриком и дверной ручкой. Полная противоположность нашей патриотке, Анечка презирала скучное морализаторство и занудное разглагольствование. По ее твердому убеждению, жизнь должна была походить на нескончаемую череду вечеринок и праздников, в лучах которых она могла бы блистать, великодушно принимая обожание многочисленных воздыхателей.
За первые несколько недель учебы от одного взгляда ее миндалевидных, васильково-синих глаз успели потерять голову многие перво- второ- и даже третьекурсники. Все они были рады услужить и помочь, в том числе материально. Анечка вовсю пользовалась их щедротами, мастерски ранжируя поклонников по принципу полезности. Только благодаря ее стараниям на столе у нас всегда были хороший чай, масло, и свежие фрукты. А от многочисленных шоколадок и коробок конфет ломились полки даже наших тумбочек — в ее уголок эти сладкие подарки уже не помещались, а жадной звезда потока никогда не была. Она всегда знала, что завтра все равно получит что-нибудь новенькое, да еще лучше прежнего.
Соломию от Анечкиного пустопорожнего прожигания жизни колотило и трясло. Пару раз она пыталась провести с ней спасительно-феминистические разговоры на тему "Как отринуть мужское рабство с их унизительными подарками". Звезда потока реагировала на подобные беседы звонким смехом, пихала в открытый рот оппонентки очередную конфетку и советовала привести в порядок ногти. Или завести любовника.
Потерпев полное фиаско в попытке вывести к свету еще одну заблудшую душу, Соломия повесила на Анечку ярлык легкомысленной бабочки, ослепшей от соблазнов большого города, категорически отказывалась угощаться ее деликатесами, называя наши вечерние посиделки за чаем с бутербродами пиром во время чумы. Анечку эта ситуация ни капли не беспокоила, любви и обожания ей и так хватало. Кроме того, под рукой всегда была подружка и преданная поклонница, Яся Яблуневская, которая занимала последнее, четвертое место в нашем скромном жилище.
Чем-то неуловимо напоминая свой идеал — великолепную Анечку, Яся, тем не менее, отличалась от сообразительной красотки. Да, она была почти так же миловидна и напоминала скорее куклу, а не человека — хрупкая, трогательная, с розовыми щечками и ясным взглядом, в котором время от времени если и читалась одинокая мысль, то очень странного, сюрреалистического толка.
Это она, умилительно хлопая ресницами и смущенно улыбаясь, поразила лектора рассказом о том, как Пабло Пикассо рисовал портрет Наполеона Бонапарта во время Великой Французской революции. Видавший виды преподаватель истории пошатнулся за кафедрой, а вся аудитория взорвалась громоподобным смехом. С тех пор к смелой студентке приклеилось прозвище Яся Пикассо, которое она носила с гордостью, ибо считала его гламурно-французским.
И, тем не менее, эта очаровательная "француженка" ухитрилась набрать на вступительных экзаменах сто девяносто баллов из двухсот возможных. Поговаривали, что ее заботливому папе, очередному поэту, известному в масштабах родного города, пришлось наваять и лично исполнить немало хвалебных од важным персонам, параллельно подтверждая искренность собственных намерений многозначительным шорохом купюр. И все для того, чтобы пристроить дочку в приличное заведение. Отец, знакомый со спецификой мышления Ясочки, давно не питал надежд на ее блестящее будущее в мире современной журналистики. Один из самых престижных ВУЗов страны был выбран с прицелом на круг общения девочки, в котором та смогла бы прекрасно адаптироваться и выбрать себе жениха побогаче. В этих способностях дочери Яблуневский-старший никогда не сомневался.
Курсу к третьему Яся должна была обручиться, а к четвертому — выскочить замуж. Но только обязательно за коренного киевлянина с причитающейся ему жилплощадью. Собственно, вся афера с поступлением была затеяна для того, чтобы дочь могла спрыгнуть с папочкиной творческой шеи и больше не отвлекать его от написания нетленных шедевров в стиле "калина-малина-процветай Украина".
О своих матримониальных планах Ясочка старалась не распространяться, так как боялась нарваться на насмешки Анечки, считавшей, что замуж за самого крутого жениха на потоке выскочит первой, конечно же, она. Не обращала Яся внимания и на очередную проповедь Соломии, называвшей брак добровольной формой рабства и сексистским пережитком патриархального общества. Продвигаться к исполнению заветной мечты она предпочитала втихомолку, но решительно.
У меня же со всей живописной троицей отношения сложились прохладные, если не сказать, натянутые. Нет, я не игнорировала их вечерние посиделки, разговоры об учебе, преподавателях, мальчиках (или манифестах-демонстрациях, которые заменяли неугомонной Соломии любовь и юношескую романтику). Не отказывалась помочь с выполнением непонятных заданий, никогда не пропускала очередь мыть посуду и даже всегда желала спокойной ночи и доброго утра. Но моя откровенная безучастность к происходящему, нежелание делиться подробностями недавнего прошлого, и тот самый автоматизм, ставший неотъемлемой частью новой жизни, подтолкнул соседок к мысли о том, что все мое дружелюбие гроша ломаного не стоит, а на самом деле я тихо презираю их компанию.
Так что, ко второму месяцу обучения я окончательно закрепилась в самой малочисленной, но и самой "непрестижной" категории студентов — фриков, достаточно странных личностей, к которым народ относился не то с опаской, не то с иронией.