— Мне он об искусстве писал мало, мистер Холмс. Сдается мне, он сильно изменился с тех пор, как вы с ним встречались. Сэр Джеффри, каким я его запомнил, был человек до крайности нервный, мнительный, подверженный страхам. Только чтобы успокоить его, я согласился выполнить его просьбу. Что ни говори, а я последний из Маклсвортов и, хочешь не хочешь, должен принять на себя определенные обязательства. Ответственность, которая легла на меня, мистер Холмс, мне льстит, — однако же суть поручения не перестает меня беспокоить.
— Ваш здравый смысл выше всяких похвал, мистер Маклсворт, и, что и говорить, вы человек чести. Положение, в которое вы попали, вызывает у меня глубокое сочувствие. Вы поступили весьма разумно, обратившись к нам, и мы сделаем все возможное, чтобы вам помочь.
На лице американца явственно выразилось облегчение.
— Благодарю вас, мистер Холмс. И вас я благодарю, доктор Ватсон. Теперь я смогу действовать, хоть в какой-то степени понимая, что происходит.
— Правильно ли я понял, что сэр Джеффри в своих письмах к вам упоминал свою экономку?
— Именно так, сэр, и всегда в самых восторженных выражениях. Она поступила к нему около пяти лет назад и много трудилась для того, чтобы привести его дела в порядок. Если бы не она, писал сэр Джеффри, он гораздо раньше предстал бы перед судом по делу о несостоятельности. Право же, он отзывался о ней с такой теплотой, что я, признаюсь, подумал… подумал тогда, что между ними…
— Я понимаю, о чем вы, мистер Маклсворт. Этим может объясняться и тот факт, что ваш кузен так никогда и не женился. Если мы правы в своих предположениях, то, надо полагать, классовые различия оказались непреодолимы.
— Я бы не хотел обсуждать личную жизнь моего родственника, мистер Холмс.
— Все-таки я думаю, что нам следует трезво смотреть на вещи… — Закрыв таким образом тему, Холмс взмахнул своей длинной рукой. — А вот позволено ли нам будет взглянуть на скульптуру, которую вы сегодня забрали?
— Разумеется, сэр. Боюсь, газета, в которую ее завернули, в нескольких местах порвалась…
— Благодаря чему я и смог распознать прекрасную работу Феллини, — сказал Холмс, и лицо его, по мере того как появлялась из бумаги необыкновенная фигурка, приобретало почти восторженное выражение. Он протянул руку и пробежался пальцами по телу Персея, совершенному, как живая плоть. Само серебро, трепещущее, полное какой-то внутренней жизни, гравировка золотом, драгоценные камни — все служило ощущению чуда, которое исходило от Персея; взмахнув окровавленным мечом, стоял он, щит на предплечье, держа в руке коронованную змеями голову, которая гневно взирала на нас своими сапфировыми глазами, грозя обратить в камень.
— Ничего удивительного, что сэр Джеффри с его утонченным вкусом желал, чтобы такое сокровище осталось в семье, — сказал я. — Теперь я понимаю, отчего это сделалось его наваждением к концу жизни. Но все-таки, на мой взгляд, он мог оставить его музею либо сделать распоряжение, чтобы «Персея» передали в музей, а не идти на такие крайние меры, чтобы не расставаться с ним. Это вещь, которая заслуживает того, чтобы люди ее видели.
— Совершенно с вами согласен, сэр. Вот почему я намерен выстроить для нее в Галвестоне особое выставочное помещение. Но пока, остерегали меня и сэр Джеффри, и миссис Галлибаста, известие о ее существовании принесет с собой неисчислимые угрозы — и не столько со стороны полиции, сколько со стороны других воров, которые жаждут обладать этим шедевром. В мире не найти лучше образца ренессансной флорентийской работы по серебру. «Персей» стоит многие тысячи, так я полагаю… Кстати, — прибавил техасец, — вернувшись домой, я намерен застраховать его на миллион долларов.
— Я могу попросить вас доверить нам скульптуру на эту ночь и до завтрашнего вечера? — осведомился Холмс.