– Максимилиан, – говорит Мишель очень тихо. – Максимилиан, вы ведете себя как дикарь, прислуга слышит. Филипп будет плакать. Пожалуйста…
Макс, осекшись, замолкает и смотрит на нее, тяжело дыша. От него пахнет зверем, рубашка расстегнута, большое крепкое брюхо ходит ходуном.
– Ты просто скажи, – Макс уже не кричит, он говорит хрипло и просительно, – ты просто скажи: ты хочешь к нему уйти? Ты его любишь? Он тебя любит? Ты уходишь?
Мишель улыбается глазами. Какой он все-таки смешной, Макс.
– Нет, Макс. Я люблю тебя. Ты мой муж, я тебя люблю. И Филиппа. Но… Скажи, ты веришь в Бога?
Не дождавшись ответа, Мишель продолжает:
– Вот представь себе, что ты видишь перед собой Бога. Ну, поверженного Бога. Бога в слабости. Умирающего. И только ты его можешь спасти. Словно… как у этого датчанина? Ну, ты еще вчера вечером Филиппу читал?
– Андерсена, – автоматически отвечает Макс.
– Ну да. Помнишь, у него эта крошечная девочка – Дюймовочка – нашла ласточку?
Макс вдруг начинает истерически смеяться. Ну все лучше, чем кричать в голос
– Это ты-то, – сквозь смех бормочет Макс, – это ты-то Дюймовочка?
Мишель оглядывает себя с ног до головы, и ей становится ужасно смешно. Дюймовочка. Шесть футов ровно и щедрое декольте.
– Я тебя люблю, – сквозь смех шепчет она. – Ты самый лучший Макс на свете.
– Подслеповатый только, – смеется Макс, – прям как крот.
– Ага, ага, – подхватывает Мишель, – и шерстяной. Иди-ка сюда.
А потом, думает Макс, она попросила пахитоску. Лежала себе, непристойно раскинувшись. Голая, длинная, вся гладкая, как масло, курила, отставив локоть. Потрясающе красиво. Дым завивался вокруг нее кольцами, как на новомодных картинках какого-нибудь Мухи. И еще она говорила. О том, что они современные люди (Макс благоразумно согласился), о том, что должно быть в жизни каждого человека нечто выше и чище, чем обычные семейные отношения (ну, допустим, ответил он осторожно). И приводила примеры – про американских миллионеров, которые содержат жену и любовницу, и все довольны, про испанских монахинь, которые служат Господу в госпиталях, про художников, про композиторов.
Макс, удивленный таким поворотом событий, спросил, при чем тут композиторы. И по глупости даже напомнил, что он и сам-то…
Ты не понимаешь, отмахнулась Мишель, ты очень талантлив, да, но… Это земной талант, понятный. А когда слышишь «Вальс золотой реки», то словно… словно… Это совсем нездешнее что-то. И он такой, знаешь… словно ребенок, словно наш Филипп. У него, знаешь, если прищуриться, то вокруг головы…
Этого Макс уже вынести не мог и резонно заметил, что кроме ресниц и этого вокруг головы у Антуана морда в прыщах, нет голоса и одна нога короче другой на три дюйма. И чего он, Макс, не понимает, почему все парижское общество пребывает в такой эйфории по поводу «Вальса золотой реки». Там использована простейшая гармония и одна из моцартовских тем, написать нечто в этом роде может и обезьяна. Мда, сокрушался Макс. Про обезьяну, пожалуй, лишнее. Вышло так, словно я завидую.
Антуан де Сент-Обэр был последним увлечением парижского общества. Антуану писали стихи и посвящали музыкальные пьесы. Поэтический образ Антуана витал над Парижем – он так точно ложился на популярные нынче увядающие лилии и лунные дорожки. Юный, хрупкий, гениальный, смертельно больной. «Вальс золотой реки» гремел из каждого окна, даже шарманщики сменили барабанчики с извечным «Сурком» на мелодичное «Тарататам-та-там, та-там…». Винсент д’Эбре выставил в Салоне триптих «Антуан и Ангел Смерти», где Антуан, бледный и поверженный, прятался от Ангела за серебристым меховым пледом – виден был лишь точеный профиль и бессильная рука, свешивающаяся с подлокотника волтеровского кресла. В пику Салону Гийом Поллен устроил целую выставку своих работ, посвященных Антуану, – на одной из них месье де Сент-Обэр был изображен с золотыми крыльями, на которых порхал над земной юдолью, словно бабочка-переросток, на другой представлял собой грозовую тучу, несущуюся на Париж с очевидной целью очистить его от скверны материализма и вернуть в лоно духовности.
Но особенно на Антуане помешались парижские дамы. Пожилые девы и циничные проститутки, стриженые феминистки, почтенные матроны, школьницы, гувернантки, зеленщицы, графини, няньки… Весь город внезапно наполнился вздохами. По утрам у дверей фамильного дома Сент-Обэров на рю де Шантильи копились горы букетов и корзин с лилиями (любимые цветы Антуана), эйнемовские жестянки с шоколадом, вкусно пахнущие сквозь вощеную бумагу, перевязанные ленточками жареные поросята, баночки с вареньем из роз, пакетики кофе, жестянки трубочного табаку, альбомы для записи нот в кожаных, тисненных золотом переплетах, ароматные свечи и конверты, конверты, конверты. В конвертах были стихи, признания в любви и чеки.