Перелезая по кучам сена, она прошла через коровник и проникла к овцам. Там было темно и тихо; стоял фонарь, но он был потушен, хотя огарок сальной свечки еще чадил. Овцы поднялись и зашумели сухими ветками. Нет, не этого она искала.
Она пошла дальше и пришла к курам. Они взлетели на нашесты и слабо кудахтали, как будто их что-то только что разбудило.
Дверь была отворена, и она снова вышла на освещенный луною двор. В снегу виднелись следы двух пар башмаков, маленьких и больших; эти следы в тени казались синими и вели к приотворенной калитке. Она пошла за ними, как будто кто-то тащил ее; по земле тянулись следы, как цепи; она привязана была к этой цепи, и ее тянуло с какого-то невидимого ею места.
А цепь все тянула и тянула ее в тот же загон, к тому же плетню, под те же кусты орешника, где она уже однажды, в ужасный вечер, пережила час, о котором ей вспоминать не хотелось. Теперь кусты орешника стояли голые и покрытые лишь молодыми почками, похожими на маленьких гусениц капустницы; на дубах шумели от ветра коричневые жесткие ветки, которые сквозили настолько, что ясно видны были звезды и темно-зеленое небо.
А цепь тянулась все дальше; она извивалась между сосен, бросавших с себя снег на ее седые, жидкие волосы, когда она прикасалась к ветвям; снег покрывал ее шею, спину, ложился на ее полосатую блузу, холодил и мочил ее.
Все дальше и дальше затягивало ее в лес. Тетерев взлетел с ветки, на которой собирался провести ночь, и испугал ее. Ей приходилось идти по топким местам, где проваливались ноги, перелезать через плетни, которые скрипели, когда она садилась на них.
Следы шли попарно, один маленький, другой большой, рядом, то сливаясь вместе, то кружась один вокруг другого, как бы танцуя; они шли через жнивье, с которого сметен был снег, через кучи камней и канавы, через живые изгороди и кучи хвороста.
Она не знала, как долго она шла, но она озябла всем телом, и руки ее окоченели. Она то прятала худые, красные руки под юбку, то дула на них. Она хотела вернуться, но уже было слишком поздно: обратный путь был теперь не ближе, чем если она пойдет прямо. И так она пошла вперед через осиновый лесок; последние листочки осин дрожали и шумели, как бы замерзая от северного ветра.
Затем она пришла к тропинке у плетня.
Луна ярко светила. Она ясно разглядела, что тут они сидели. Она увидала отпечаток юбки Клары и ее кофты с овчинной обшивкой.
Значит, это здесь произошло! Здесь! Колени ее дрожали, она похолодела, как будто вся кровь ее поледенела, а потом вдруг вся запылала, как будто жилы налились кипятком. В полном изнеможении опустилась она у плетня, плакала, кричала. Потом вдруг успокоилась, встала и перешла через плетень.
По той стороне растянулась гладкая черная бухта, а напротив себя увидала она свет в окнах стуги и один огонек наверху в конюшне. Ветер дул сильно и пробегал по ее спине, взъерошивал ей волосы и раздувал ее ноздри. Почти бегом дошла она до обледенелого пространства, слышала, как шумел в ее ушах сухой тростник, чувствовала, как он хрустел под ее ногами. Она упала, задев ногой за обледенелый буек. Поднялась и снова побежала, как будто смерть по пятам преследовала ее. Достигнув берега, она поскользнулась на льду, который, вследствие мелкой воды, покрыл илистое дно тонкою, как стекло, корой, которая от тяжести ее со звоном и хрустом разбилась. Она чувствовала, как холод поднимался все выше по ее ногам, но она не решалась кричать, чтобы кто-нибудь не пришел и не спросил, где она была. Кашляя так, что казалось, грудь разорвется, она выползла из трясины и поплелась наверх. Вернувшись домой, она сразу легла в постель и попросила Лотту развести в печке огонь и заварить чай из бузины.
Ее раздели, покрыли одеялом и овчиной, затопили печь одними кругляками, но она все же не могла отогреться.
Наконец она велела позвать сидевшего в кухне Густава.
— Ты больна, мать? — спросил он со своим обычным спокойствием.