— Плохо.
Монах закрыл лицо руками и побежал сообщать новость собратьям. Вскоре из коридора послышались свист плеток и стоны бичующихся.
Больной очнулся.
— А, вы все еще здесь…
— Да.
— Небо посылает мне новые страдания… Ай! — он скрючился и поджал колени.
— Выпейте немного молока.
— Нет, — ответил епископ и откинулся на подушку. Лицо его было белее простыней. — Оставим молоко детям, мне оно ни к чему. И потом, телесные муки очищают душу
Мне захотелось подбодрить несчастного.
— После соборования вы совершенно чисты, — сказал я и встал, собираясь позвать слугу.
Однако епископ ухватил меня за полу:
— Не уходите… Пожалуйста.
Пришлось снова сесть.
— Вы, врачи, только и думаете, что о теле, — сердито проворчал он и немного взбодрился.
Удивительный человек: цепляется за меня, точно малый ребенок, и тут же атакует, как гладиатор.
— Ну почему же, не только о теле.
— А вот евреи…
Опять евреи! Да епископ просто помешан на них. Я закусил губу, почувствовал, как к горлу подкатывает горечь, и спросил:
— Чем же вам так досадили евреи?
На мертвенно-бледном лице отразилось крайнее изумление:
— Сын мой! Вы бы еще спросили, чем же мне досадил сатана.
— Выходит, для вас они — воплощение зла? — Я понимал, что рискую, но сдержаться не мог.
Епископ молча кивнул, по-прежнему прижимая руки к животу.
— Но ведь среди евреев тоже встречаются достойные люди, — возразил я, чувствуя, что сердце готово выскочить из груди.
Он вскрикнул — не то от боли, не то от возмущения.
— Что вы такое несете! Ай!.. Достойные? — Слепец поднял голову, вперив в меня мертвый взгляд затянутых бельмами глаз. — Убийцы Христа не могут быть достойными! — Он без сил откинулся на подушку.
— Не волнуйтесь так, ваше преосвященство. — Я погладил его по плечу. — Бывают, конечно, плохие евреи. Но бывают и очень даже хорошие.
— Отравители нашей веры? Хорошие?!
Пот струился у меня по щекам. Я оглянулся: к счастью, в спальне больше никого не было.
— Вы же сами свою веру и отравляете, — проговорил я вне себя от ярости. — Мы, евреи, просто хотим, чтобы нас оставили в покое.
Епископ злобно ощерился, но потом лицо его обмякло. Уже теряя сознание, едва шевеля посиневшими губами, он прошипел:
— Выродок! Обрезанный!
— Нет, необрезанный, — ответил я и шепотом добавил: — Пока что…
— Изыди, сатана, — просипел он, силясь поднять голову. — Изыди…
Отерев лоб, я подумал, что в припадке безумия только что подписал себе смертный приговор: открылся самому епископу Сантьяго. Я взял его за запястье: пульс становился все слабее. Отовсюду — из коридора, с галереи, из соседних келий — доносились молитвы и шарканье множества ног.
Тут в спальню вбежали монахи во главе с помощником епископа. Сейчас все эти люди станут свидетелями моей погибели.
— Оботрите его преосвященство, — велел я. — У него было сильное внутреннее кровотечение.
— Как он себя чувствует? — спросил помощник, не желая понимать смысла моих слов.
Я обернулся в последний раз. Очнется ли епископ? Если очнется, то мне конец.
Франсиско вталкивают в трюм галеона. Запах сырых просоленных досок напоминает ему о путешествии из Кальяо в Чили, совершенном десять лет назад. Тогда он бежал от гонений на выходцев из Португалии и их потомков, вез с собой два сундука с книгами и диплом университета Сан Маркос. Сердце радостно билось, предвкушая свободу. Теперь предстоит проделать этот путь в обратном направлении: на руках и ногах кандалы, багажа, собственно говоря, нет — только имущество, конфискованное при аресте. А сердце нетерпеливо бьется в ожидании битвы.
109
Наступил шабат. Я шагал в чистой одежде по дороге, ведущей на восток, любовался горами, которые синели вдали, и то читал про себя псалмы, то просто размышлял. Епископа похоронили со всеми возможными почестями, но вот вопрос: пришел ли он в себя перед смертью? Как знать, вдруг инквизиторская закалка в последний момент дала ему силы очнуться и изобличить меня?
На душе давно уже было муторно. Я находился в разладе не только с окружающим миром, но и с самим собой. Теперь, когда многое окончательно прояснилось, предстояло принять несколько важных решений. Туман неопределенности развеялся, и правда жгла, точно горячее солнце. Кто я на самом деле? Солдат, избегающий битвы, не желающий облачаться в латы и брать в руки меч? Что это, нерешительность? Или просто недостаточное осознание собственного предназначения? Истинный христианин проходит конфирмацию и тем самым подтверждает осмысленную приверженность к вере. Но и иудей должен сделать то же самое. Вечно носить шкуру маррана означает идти по пути саморазрушения. Сколько можно держаться одного и не отнимать руки от другого? И как долго мы, марраны, будем мириться с тем, что нас считают свиньями? Сомнения были проявлением моей уязвимости, а уязвимость — наказанием за нежелание защищать свои убеждения с открытым забралом. Нельзя без конца топтаться на месте, так и себя потерять недолго.