От волнения зрение Франсиско обостряется. Он внимательно осматривается, стараясь сосредоточиться и унять страх. Что, например, вон за теми черными портьерами? Черный — цвет траура по погибшим душам еретиков, которые оскорбляют святую церковь; зеленый — цвет надежды на раскаяние грешников. Все здесь устроено специально для того, чтобы воздействовать на разум заключенного. Герб инквизиции внушает трепет, недвусмысленно напоминает, кто здесь хозяин, а кто презренная тварь. Франсиско завороженно смотрит на него. Зеленый крест на черном поле (снова зеленый и черный), справа от креста оливковая ветвь, символизирующая милосердие к кающимся, слева тяжелый меч, сулящий кару непокорным. По краю герба слова на латыни, из семьдесят третьего псалма: Exurge, Domine, et judica causa tuam. Те же самые, что бросились ему в глаза, когда он восемнадцатилетним юношей приехал в Лиму, раздираемый внутренними противоречиями. Узник не может оторвать взгляда от изображения: герб, как живой, впитывает слова сотен и сотен обвиняемых, а потом гордо царит на аутодафе. И наконец, потолок. Знаменитый потолок, о котором знают в вице-королевстве все, — наборный, сделанный без единого гвоздя из тридцати трех тысяч кусочков драгоценной древесины, привезенной морем из Никарагуа.
В углах зала стоят альгвасилы и внимательно наблюдают за арестантом, скованным по рукам и ногам.
Вот скрипит первая дверь. Входит бледный человек в очках. Мрачный, угловатый и молчаливый, он, кажется, даже не замечает Франсиско и движется неуклюже, точно марионетка на веревочках. Останавливается возле рабочего столика и, священнодействуя, как диакон у алтаря, начинает раскладывать и расставлять на нем различные предметы: справа чернильницы и перья, баночку с мелким песком слева, посередине стопку листов, на них толстую книгу в кожаном переплете. Зачем это? Он что, боится, как бы листы не унесло порывом ветра? Закончив приготовления, человек садится, молитвенно сложив руки и неотрывно глядя на герб инквизиции. И замирает — сидит неподвижно, ни дать ни взять мумия.
Дверь снова скрипит, в зал торжественной вереницей вплывают инквизиторы. В воздухе повисает угроза, смерть шелестит незримыми крылами. Судьи переступают неспешно, мелкими шажками. Подходят к помосту. Кресла с высокими спинками заранее отодвинуты, чтобы удобнее было рассаживаться. Похоже на религиозную процессию, только без толп верующих и статуй святых. Лишь три фигуры, облаченные в черные мантии.
Секретарь встает и почтительно кланяется. Тюремный смотритель тянет Франсиско за локоть, заставляет подняться. Звон цепей нарушает мрачную торжественность момента. Судьи останавливаются каждый у своего кресла, крестятся и молятся. Потом дружно садятся. Секретарь поворачивает голову налево, глаза за толстыми линзами очков впиваются в смотрителя. Тот смущается, отпускает руку арестанта и поспешно ретируется. Выходят и альгвасилы. В зале остаются только инквизиторы, секретарь и обвиняемый. Процесс начинается.
116
Франсиско никак не может справиться с мелкой дрожью во всем теле. Он так долго ждал этого момента, старался предугадать вопросы, обдумывал ответы — и что же?! В голове пусто. Видимо, его станут унижать, как унижали папу. Велят говорить правду, только правду, будут тщательно записывать каждое слово, а потом используют сказанное, чтобы сломить и растоптать. На память приходит совет отца: «Постарайся не повторить моего пути!» Нет, об отце сейчас лучше не думать, следует сосредоточиться на том, как выстоять перед холодной злобой инквизиторов. Но в сердце все же закрадывается досада: послушался бы — не звенел бы сейчас кандалами в зале суда. Хотя, в отличие от отца, Франсиско сам шагнул навстречу судьбе, взвалив на плечи сестры бремя тайны, которое та не в состоянии была нести. Сам решил положить конец двойной жизни и по дороге в Сантьяго не воспользовался возможностью бежать. Неизвестно еще, сдюжит ли он, простой человек из плоти и крови, сумеет ли доказать, что каждый имеет право придерживаться своей веры, что никакого преступления в этом нет. Ведь у инквизиторов в запасе предостаточно средств, чтобы обламывать упрямцев.